Он знал все премудрости нелегкой армейской службы. Возможно, даже и больше. Потому, что если человек к чему-то привыкает годами и вкладывает все свое умение и знание дела, уже тяжело переучиваться на новый лад.

Пацук был именно таким человеком. Военная выправка сделала из него твердого, иногда даже, через чур жесткого солдата. Родившись однажды, он уже знал, чем занять свою жизнь. А сентиментальные родители показывали его друзьям, которые восхищенно твердили: «Гляди! Гляди, каков! Генерал растет!». И в этой суете и радости все было уже предрешено — Пацук родился в пагонах…

Он иногда думал, что его предназначение заключается совсем в другом. Но воинский устав сделал свою работу. И принимая этот факт как должное, Пацук не старался его переделывать, а только лишь следовал законам внутренней службы части, где было все до удивительности просто: 7:00 — подъем, 7:20 — завтрак, 23:00 — отбой. Еще совсем мальчишкой, командуя своими друзьями по двору и давая им разгон, он видел себя ну никак не ниже полковника. Его мечта осуществилась наполовину — Пацук стал подполковником.

Больше всего он любил выправку. Строевой марш, считал верхом совершенства, всякий раз отрабатывая его красоту на своих подчиненных. Война — войной, но он попал на кафедру. Военную кафедру! Эта организация внесла свои коррективы в его нелегкий жизненный распорядок — здесь уже не было столь многочисленных подчиненных, которым он мог приказывать, что делать и как. Оголтелые студенты, которые вечно выполняли указания не так как нужно и всегда отвечали не по уставу — вот что раздражало Пацука больше всего. Студенты шли на кафедру с одной лишь корыстной целью «откоса» от армии и поэтому не предавали сей организации достойного внимания.

Сергей Андреевич Пацук мечтал о настоящей армии. Но жалование в его прежней работе под Нижним Новгородом никак не прельщало духовных сил, и придя на кафедру, его бросили на ответственную работу по его части — строевую подготовку.

Продолжение »

Четверо садятся в машину и трое из них одевают бумажные коричневые пакеты на головы. Один из них — я. Я не веду машину, это делает водитель, который пакета не одевает. Он ведет машину, а потом спрашивает у нас, где мы находимся, и если ты угадываешь, то тогда можешь сесть за руль и снять пакет. Теперь твоя очередь водить. Ведешь 10 минут, а потом спрашиваешь у пассажиров, где они находятся. В твоих интересах довести машину в то место, которое не знакомо твоим пассажирам. Тогда можно оставаться на месте водителя и ехать куда нужно. Но часто твои пассажиры угадывают и тогда приходится опять закрывать глаза бумажным коричневым пакетом и отдаваться в руки провидению.

Многого хочу. Хочу поехать в Ялту. Чтобы мне там было хорошо, чтобы я был не один. Чтобы обязательно был не один. Чтобы с друзьями и с ней. По дороге на автобусе. И чтобы высовывать голову из окна и кричать. Кричать полям и столбам. Кричать от счастья.

Хочу вечером гулять по песку. Хочу смотреть на закат. Хочу держать ее за руку. И чтобы было тепло. Чтобы через шаг — море. Чтобы ветер шептал какие-то только ему понятные слова. Чтобы она дышала рядом.

Хочу еще чтобы все были счастливы. Чтобы смеялись и веселились. И чтобы все вместе. Чтобы не было проблем. Чтобы все были здоровы. Чтобы долго жили. Чтобы вместе. Рядом. Постоянно.

Многого хочу. А может это не так уж и много?

Много, пунктирами слов в пустоту. От нее хочется кричать, рвать все вокруг. Испепелять взглядом. А не получится. Потому что нет больше таких людей. Нет больше людей с экстраординарными способностями. И больше не будет. Пока висит пустота.

А пока есть пустота, не будет ничего. И это не баланс, как многие пытаются нас уверить в беллетристике про свет и тьму. Баланса нет, и не будет.

Чтобы противостоять пустоте надо что-то иметь в себе. А что есть в тебе?

— Владимир Ильич, — представился маленький человечек и затаил дыхание. И я понял, что он делает так всегда при знакомстве, протягивая неизвестному человеку руку. Должно быть, он ненавидит эту отвратительную процедуру знакомства, и после представления обязательно выдерживает паузу, ожидая ответа «Очень приятно, а меня — Феликс Эдмундович».

— Безумно рад, — оторвал я без всякого интереса и подумал: «Что ж, а я не Феликс Эдмундович и нету у меня маузера в кармане».

Вход в «Георгиевский зал» был строго заказан. Рядом, дверью справа, был опечатан «Комитет солдатских матерей» — не нужно кормиться от соросов и всяких там карнеги. Начнем нашу обыкновенную процедуру-дуру — поговорим о политике частного капитала и как выжить в столь нелегкой остервенелой стране.

Владимир Ильич оказался не председателем революционного комитета, а всего лишь какой-то важной шишкой — осколком от своей невероятно дорогой корпорации. И супруга у него тоже не пишет рукописей. Она, наверняка, работает по поручению мужа-корпорации в каком-нибудь прибыльном деле. Ну вот, собственно, и она — заместитель председателя, и сидит по правую руку.

А змей, по своему обыкновению, все также издевательски улыбался с потолка. Он знает, где собака зарыта.

У меня слезятся глаза на ветру, а тебе кажется, что я плачу. Ты нежно смотришь на меня и гладишь взглядом. В твоем взгляде я почему-то вижу то, чего не должна видеть в глазах друга — преданность. Ты даже молча можешь говорить со мной.

Я так часто сижу на холодном подоконнике и, не отрывая взгляда, смотрю на МГУ, а он предательски светит огнями. А потом его выключают. «5 тысяч тонн света» просто кто-то выключает, а я сижу и думаю о тебе, а еще о том, что и мне бы хотелось вот так вот взять и погасить такую вот махину. Меня бы никто не понял, если бы я сказала о своем таком желании, а ты бы понял и сказал «РОВНО»! А потом приходит лето, и мы опять сидим и болтаем в ресторанчике. Я опять без умолку болтаю о своей какой-то немного странной жизни и делюсь своими думами о простом счастье и об осени. Потом мы вспоминаем тех, кого уже нет с нами, и так грустно молчим пол минуты. А потом ты рассказываешь о своих планах и начинаниях.

А я радуюсь, и не только тому, что ты живешь как надо, но и еще тому, что ты вот так вот запросто болтаешь со мной сегодня, а я даже не думаю о том, что лето скоро закончится и мой самолет опять взлетит в воздух и будет лететь около четырех часов, а потом пойдет на посадку в стране, которая далеко от тебя и от наших с тобой бесед. Страна большая, но в ней нет таких как ты. Во всем мире нет.

О Путник! Смотри с надеждою в прекрасную даль. В великолепную одинокую и беспристрастную Даль. Даль, где есть чудо. Разве ты не видел чудо? Никогда не видел чудо? Вот чудак!

Чудесен мир и красота захватывает его с такой силой, что невозможно прерваться, оторвать дыхание, когда возможно все. Где нет страха, нет печали, грусти, ненависти и жестокости. Где есть пустота и маленький мирской уют, которой принято называть мещанским. Но и это неважно. Где-то там есть прекрасная девушка…

«Покажите чудо, чтобы видно было многим, как перевоплощается в кровь мое вино»

Даль как пустыня. Могучая. И толпы людей не стремятся преуспеть во всем. Они-то знают, что поспеть везде невозможно. Невозможно и не нужно — они просто об этом не думают.

«Ах, прекрасная Даль, поглотившая небо»

В Даль, Путник! Не споткнись. Тебе помогут попутные ветры. Только в Даль…

Меня спасает только ее фотография на десктопе. Пусть даже все мои смс уходят в никуда.

— алло, встретимся на филармонии, поедим, пообщаемся…

Тяжело двигаться с простреленной болезнью грудью. Но тебя зовут твои друзья. И не важно, обращаешься ты к ним на «ты» или «вы», единственное, что важно, они – твои друзья.

А потом ты идешь по морозной улице, соврав, что уехал домой на такси, и проходя мимо столба, на котором она не удержала свою жизнь, прикасаешься к нему, чтобы ощутить холод смерти. Потом долго хранишь его в ладони, несмотря на «улучшающееся настроение» Гришковца в плеере.

Он до сих пор во мне…

Она одиноко сидела в маленькой комнатке туристического агентства. И никого вокруг, а может они и закрываются вовсе – точно, закрываются. Темнеет здесь очень рано, часов в 5—6 — декабрь ведь… И удивительно грустно, наверное, становится сидеть так одному в пустой конторке агентства, когда и люди суетятся совсем по-другому. Ведь скоро праздник. А некоторые трудяги захаживают со своими леди, чтобы на этот праздник уехать туда, где тепло. А потом можно рассказывать, как это здорово и уж точно через месяц начать свою повседневную суету.

Я стоял и смотрел на нее, как завороженный, да и не знал я вовсе, что сказать, когда вокруг тебя уверенные люди твердо знают, что нужно успеть домой к ужину. Я только наблюдал и сказал грустно:

— Девушка, миленькая, мне бы билет на Асмэру. Мне очень нужен билет…

Она лишь подняла голову, как делала это в течение всего скучного дня. И не знает она вовсе такой загадочной страны. Да и не летают туда самолеты, ну уж если сильно захотеть, то можно транзитом как-нибудь, но только завтра.

Значит, нельзя сейчас лететь. Да и улететь невозможно, потому что не ходят туда поезда и самолеты, и невозможно перейти, переплыть тысячные расстояния. И уходить я уже собрался, но повернувшись тихо произнес:

— Знаете что, бросайте все к чертовой матери и полетели со мной, а?..

А она лишь рассмеялась и немного засмущалась. Действительно, нормальные люди так не поступают — по вечерам они спешат домой, чтобы включить большой, как кино телевизор. А через 10 минут ее время истечет, она наденет свой плащ и поедет на «Пушкинскую», где ее будет ждать «тот самый» мальчик. Он то уж точно не говорит всякие глупости и живет правильно, а на обед всегда ест борщ — не то, что я.

И смеялась она так искренне, так трогательно, что мне нужно было ее поцеловать. А я только потряс головой и сказал, что-то вроде, ну вот, и вы не хотите со мной лететь, тогда продайте мне лекарство против страха. Она все также сладко улыбалась.

Я ведь от всего сердца предлагал…