— Аки Саид-али-и! О, аки Саид-али-и! Шумо стоять намекунам. Поедем?

Саид-али его не слушал. Он потер свою седую бороду, плюнул на палец и пересчитал, как счетная машина для денег купюры.

— Давай, парень, поехали. Тебе куда?
— Якачинар.
— Садись.
— Чанд сум?
— Рубль, — невозмутимо сказал Саид-али и указал на маршрутку, в которой томилось от ожидания и жары человек двадцать.

Аки Саид-али был уважаемым человеком. Жил он в каком-то кишлаке, а работал на Гипроземе, отвозя дотошных клиентов вдаль к Мехкарьеру и дальше.

Маршрутка была уже изрядно побита — фары стояли мотоциклетные, наконечником ручки переключения скоростей служила простая круглая-дверная, а вместо замка на двери — стальной ангарный засов. Саид-али, в отличие от большинства своих клиентов хорошо знал русский язык, с акцентом, но все же; и я подумал, что, быть может, в советское время он наверняка работал комбайнером или трактористом.

Нельзя медлить, желтые такие. Их нужно было найти. Переискать всю вселенную, если потребуется, но сегодня я должен держать этот красивый солнечный букет, я обещал.

— Аки Саид-али-и! Здесь остановите! Аминджада манкунед! — Я закричал. Не кричать было нельзя — маршрутка рассчитана на 13 человек, но здесь свои законы. Чтобы заработать положенную ежедневную сумму нужно сажать по 20-25. Сначала удивляешься, а потом привыкаешь.

Саид-али от неожиданность резко нажал на тормоз, и вся толпа попадала вперед. Потом важно повернулся и посмотрел на меня — я его удивил и за это он меня зауважал. Я обратился к нему не как к деду, но как к старцу-мудрецу.

Он моргнул и вежливо сказал на русском:

— Пожалуйста, парень. Всего тебе хорошего.

Дорога шла вперед, а где-то во дворах широких хаусов росли великолепные желтые веселые цветы — подсолнухи. Я прыгал, приподнимался на заборы, чтобы увидеть их. Нужно пройти много домов. А по дороге обратно, уже неся в руках охапку желтых цветов, меня все спрашивали, зачем же они нужны, там ведь еще нет семечек. А я смеялся им в ответ счастливым смехом и раздавал сорванные персики. Меня благодарили и приглашали на обед.

А вечером, счастливый сидя на ступеньках фонтана, я говорил по телефону:

— Привет!
— Привет, спасибо за подсолнухи.
— Желтые такие. Я ведь обещал.

Это солнце дурманит. А жар, пропитавшись насквозь духотой, обволакивает тело и нельзя никуда от него укрыться. Нельзя лежать, есть, что-то делать. Нельзя ничего и в то же время нужно делать. Теперь только вперед и хватит ставить троеточие.

Я дома. Я приехал по делу, и еще хотелось увидеть Главпочтамт, фонтаны, курутоб и поливалки в пять утра. А приехав я никак не мог поверить, что все так меняется. Нет, не изменились люди, скорее это обстановка, аура что ли. Люди так же живут, проходят свой долгий осмысленный путь и, наконец, просто умирают. Они живут тихо, спокойно и безо всякой суеты. Им не понять ритма. Ритм есть и здесь — он приглушен, как тихий отзвук камертона. Такой слабый, что чуть услышишь его мягкий железный бой.

Я не мог, я торопился — это был первый день. Торопился увидеть Ее, торопился пройтись по городу, и был таким сильным и уверенным. Знал я, что стал на два года умнее, возможно даже мудрее и теперь совсем не такой щенок, как раньше. Нет, не такой. Другой.

В тот первый день стояла жуткая жара, а я ходил под ней, потому что мне было приятно. И тот запах вечера, который наступает всего лишь в двадцать нуль-нуль. Смотрел на все это и просто шлялся по городу, а в одиннадцать я пришел домой и до боли было обидно, что не могу войти в подъезд, вытащить ключ из кармана и увидеть знакомую обстановку детства и счастья. Я просто сел на скамейку у себя в палисаднике и сидел в тишине. И не хотелось никуда идти, бежать, да и вообще приснилось мне все — я сейчас просто сижу у себя дома, и нет пяти лет, самолетов, высших образований и вовсе не 2006 год, а на пять лет ниже. Тогда я первый раз увидел Ее в Каратаге и сразу стукнуло в сердце чем-то — кровь застыла на минуту, превратившись в стальной провод.

И там, ночью на скамейке в палисаднике хотелось заплакать от обиды, найти виноватых и сказать им, что нехорошо так. Что же вы делаете с человеком, ведь я пантера, а вы выпустили меня из вольеры и не впускаете больше обратно. Я ведь знаю, что только в клетке моя воля. Она стала парализованной, мысли опустели, и слова уже больше ничего не значат.

На скамейке было удобно лежать и не могло быть иначе — я ведь сам ее колотил, а в пятом часу солнце стало всходить, и поехали машины, которые призваны на улицы этого города, чтобы сделать его чистым и свежим. Их нельзя не узнать — поливалки. Я бежал за ними, кричал водителям, перепрыгивал через струи и пел от счастья. А опушки-дворничихи были восхищены и удивлены, потому что я подходил к каждой из них, здоровался и справлялся о здоровье и работе. Они знали, что я не сошел с ума — сегодня можно, ведь я свой.

А потом я отправлял цветы, и очень хотелось, чтобы Она увидела этот букет. Ее не было. Мы разминулись с ней — она там, а я теперь здесь. И снова оставалось ожидание, от которого мякнешь и не знаешь что делать. Просто ходишь по городу, и с каждой минутой небо давит на тебя, с каждой минутой ты становишься слабее, пока кто-то все сильнее и сильнее.

Там в Москве я знал что делать, а теперь не осталось ничего — ни боли, ни грусти, только маленькая надежда и старание удержать силу. Если ты что-то делаешь, ты же должен быть сильным. Нужно быть человеком морально-устойчивым и в то же время способным действовать без промедления, без чувств, без малейших эмоций. Я могу быть таким, лишь только вот эхо далекого сна не дает покоя, потому что оно снова и снова спрашивает: «Брат, разве ты перестал быть своим?».

Сны постоянно мучают меня.
Реальность ни на миг не отпускает.
Усталостью сменяя позы, своими видами терзает.

То огромными змеями с шелушащейся кожей, которые теряют свои головы. То дельфинами в мутной глубокой воде, которые просят мороженого и называют меня «папой». То актрисой из таджикского музыкального фильма 70—80ых годов, которая, напевая «возвращаются птицы…» раскачивается, сидя на веревке, над пропастью, а потом прыгает ласточкой в море.

Вчера Бахчисарай моего сердца остудил твой голос:
— А я помню то время, когда ты был идеалистом…

Идеалист пережил в реалиста. А может в сюрреалиста?

Мимо ржавчины рваных бортов, открытых настежь люков, полустертых надписей на кормах. Все здесь веяло смертью, заброшенностью, разложением. Мутная вода по колено, вялое течение, холод тишины. Огромные остовы танкеров, некогда перевозивших «черное золото» теперь лежали здесь вповалку, друг на друге, как стая морских котиков, застигнутая врасплох оглушающим взрывом.

И не было конца этому кладбищу. Я удивленно озирался по сторонам, стоя в холодной и вязкой жиже. Вдыхал запах разложения, опасливо косясь на изорванные торпедами борта танкеров. Казалось, стоит повернуться спиной к такой дыре, и в ее глубине сверкнут сотни глаз омерзительных обитателей этого мрачного могильника.

Мы долго и трудно двигались вперед, пока не достигли островка среди мертвых кораблей. На островке, запорошенный снегом, стоял одинокий одноэтажный деревянный барак, растянувшийся по всей вертикали суши.

Несмотря на снег, барак выглядел так, как будто его только что оставили. Как будто, жители только что выбежали на крик, звон колоколов, вой сирены, свист снарядов, а вернуться забыли. В многочисленных комнатах стояли столы, стулья, были постелены половики, висели занавески.

— Здесь и останемся. А дыру в потолке можно починить. Да и печку тоже. По-крайней мере, тут нас никто не найдет. Здесь мы в безопасности…

— лето кончилось
— причем основательно
— как то так — ррраз! и кончилось
— шарррах и все и кончилось
— все кончилось враз!
— быстрее чем моргнул, ты только подумал «раз» а уже все кончилось
— даже не успел подумать ле..., а оно кончилось!
— ты только начал думать «о что это? как тепло что же это? неужели ле...» и все уже не тепло и уже не то что было
— и не лето вовсе! лучше бы не думал!

Раньше мы искали что бы нам теперь продать
Теперь мы ищем что б купить
Раньше мы искали что бы нам теперь продать
Теперь мы ищем что б купить
Начитался книг
Начитался книг

Когда хочешь сделать что-нибудь себе
Всегда выходит какая-нибудь дрянь
Когда хочешь сделать что-нибудь себе
Всегда выходит какая-нибудь дрянь
Начитался книг
Начитался книг

Все. Все. Каждый
Начитался книг

© Петр Мамонов