Сколько я ее знаю? Я не помню, когда в первый раз увидел ее и как при этом себя чувствовал. Помню, что понравилась. А дальше, забыл. Вспомнил только после, когда знакомились в порту.

А потом я, кажется, видел в ее глазах грусть. И говорила она о том, что хотела бы изменить свою жизнь.

Долгое время я не видел ее. А когда видел, то всегда заглядывал в глаза. Но знал точно, что ничего не изменится.

В прошлую субботу я снова увидел ее. И опять она выдыхала дым. И опять рядом с ней были лица, которые уж точно не в силах сделать так, чтобы грусть в ее глазах улетучилась.

Что она будет делать дальше? Выйдет замуж и уедет отсюда? Найдет кого-нибудь, кто будет любить ее. А вот она на это уже не будет способна. И грусть в ее глазах никуда не денется…

Она мягким кошачьим движением высовывает свою левую ножку из-под одеяла и пытается дотянуться ею до моего колена. Я делаю вид, что не замечаю этого и продолжаю читать ей вслух Ремарка.

Наконец ее пальчики дотрагиваются до моего колена и она ведет ими вверх. Не отрывая взгляда от книги, я кладу свою руку на ее пальчики и нежно их пожимаю.

Она зажмуривает глазки и тихонько смеется. Я улыбаюсь ей в ответ. Пока ей немного больно смеяться, но я точно знаю, что скоро она совсем поправится, и мы вместе пойдем по весеннему проспекту. Солнце будет путаться в ее волосах, и все для нас будет только начинаться…

This is the end
Beautiful friend
This is the end
My only friend, the end
Of our elaborate plans, the end
Of everything that stands, the end
No safety or surprise, the end
I’ll never look into your eyes…again
Can you picture what will be
So limitless and free
Desperately in need…of some…stranger’s hand
In a…desperate land
Lost in a romance…wilderness of pain
And all the children are insane
All the children are insane
Waiting for the summer rain, yeah

Двери закрываются, следующая станция  «Маяковская».

«…идеи Кропоткина, как анархиста выглядят…» — говорилось в книге, которую я держал прямо перед дверьми. Кропоткина! Есть станция такая — «Кропоткинская». Да это не про этого Кропоткина. Тот был антихрист, тьфу! — анархист! И называлась она раньше не «кропоткинской», а «дворцом советов». Занимательно и не более.

— До Христа-Спасителя далеко?.. — вопрос прозвучал прямо над ухом и я в оцепенении посмотрел на говорящего. «Вельзевул», — пронеслось в голове. Действительно, странный старичек — с маленькой бородкой и круглой шляпой.
— Две тысячи лет, — проговорил я, и мне стало страшно.
— Ясно, — ответил Вельзевул, — мне на  «Кропоткинскую».
— «Кропоткинская» совсем на другой ветке

«Христа-Спасителя»… Да ему же храм нужен! Он же на «Кропоткинской»! Чертовщина какая-то! Я обернулся, Вельзевула уже не было, вероятно он незаметно вышел на  «Маяковской».

«Если я умру, ты заплачешь обо мне?»

Действительно, а кто заплачет? Ну, кто-то подумает, за что так, или, почему так быстро. А в общем, никому не будет дела и все будет по-прежнему.

И снилось мне море, а вдалеке белел парус. И входил я в воду и видел рыбок, гоняющихся друг за дружкой. И говорил кому-то: «Славная графика, да? Наконец-то научились рисовать так, что море кажется реальным. Вон, даже рыбки как настоящие, а ногами дно чувствуется».

Но я точно знал, что до паруса никогда не добраться. Море, ведь оно нарисованное, хоть и волнами. И даже если будешь идти, то никогда не погрузишься в воду, а будешь плестись по щиколотку, а потом упрешься в невидимую стену.
Станешь бить о нее кулаками, а парус будет все так же белеть там, где море целует небо…

А потом я потерял зубы. Пять, вместе с десной, справа на нижней челюсти, начиная с самого крайнего. Я долго искал их. Ведь карта игры была очень большой, но я все-таки нашел десну в грязной раковине, очистил зубы от десны и вымыл их. Зажав их в руке, я проснулся. Провел языком по тому месту, где их не было. Все пять оказались на месте.

«Если я умру, ты заплачешь обо мне?»

Солнце палило, озаряя бескрайние просторы южного Туркестана. Я смотрел на зарю, удивляясь сиянию и заглядывая в будущее. Я не знал будущего, да и не хотел я его знать. Знал лишь одно — будущее величественно и прекрасно. Будущее подарит мне радость и уверенность, будущее скрывается совсем не за облаками, и не нужно идти до ближайшего бархана, чтобы прикоснуться к чуду. Чудо это ведь всего лишь чудо, Путник! Достаточно почувствовать его. Да подскажите мне как? Ну объясните же мне дураку, что же это такое!

— Готов ли ты к встрече со счастьем? — говорила она и я тонул в ее глазах. — Что же такое счастье?
— Счастье? Я знаю, что такое счастье! Я точно знаю! Счастье — это когда ты нарисуешь подсолнухи на обложке моей книги. Это будут великолепные подсолнухи, ведь ни у кого больше таких не будет…

Как будто все перевернулось с ног на голову. «Хаос в хаосе есть порядок и суть!». Мерзнет спина и постоянно кажется, что мы проиграли войну и теперь нас ждет ядерная зима. Пусть где-то плюс 19, здесь же идет снег. И не по-весеннему одетые.

А ночью было страшно от того, что стеклянные осколки могут поранить. Трехлетний ребенок бросал в меня треугольными осколками трехлитровых банок, и я точно знал, что если он попадет, то я уже никогда не вернусь.

А потом Муслим со всего размаху раскроил его череп такой же банкой, которая вдребезги разбившись, звучала колокольчиком в моих мозгах.

Human after all…

В город пришла весна. Она приходила так долго, что некоторые уже и отчаялись ее увидеть когда-нибудь. Март грозным взглядом поглядывал на февраль и ругался нехорошими словами, но сделать похоже ничего не мог, и лишь заглянув в свой календарь, обнаружил запись: «Вздел Ярило зиму на вилы». А вот вил-то и не оказалось.

Я настолько привык к зиме, что теперь — в апреле, когда вдруг все начало таять появилось странное чувство отрешенности и неведения будущего. Будущее заключалось в Цели. Только Цели, которая лежала некогда совсем близко, где-то там, лишь только хорошо приглядеться, но вдруг она исчезла, оставив за собой неуютный осадок. Цель должна вернуться, вот только пройдет глобальное потепление странных ледников.

Я вскочил и понял — это просто дурной сон. Ничего, пройдет. Завтра ведь будет лучше! За окном мчались громыхая грузовики и авто и вдруг перед глазами встала картина кошмарного сна: на неведомом мне букваре, какой-то ребенок написал одно предложение: «до сказки». Вскрикнув я сопел, вспоминая коротенькую надпись на незнакомом мне букваре, пока не понял — ребенок ведь хотел написать «до свидания», а получилось про встречу со сказкой. И всегда он прощаясь говорит не до встречи, а до сказки, потому как так ему понятнее, а все остальное не интересно, как бывают неинтересны взрослые разговоры.

Я решил умыться и направившись в ванну меня стукнуло током от крана с водой. Удар был такой пронзительный и неожиданный, что я подпрыгнул от изумления. С этого момента меня начало бить током от всего, что только можно вообразить: дотронувшись до ложки, разряд оказался сильнее, и с каждым разом он становится сильнее и продолжительнее. Вот я дотрагиваюсь до свитера и уже даже не удивляюсь тихому щелчку, будто чиркаешь электрической зажигалкой. Так я превратился в заряд…

И лишь после всего страшного и суматошного дня я закрыл глаза. Перед глазами плавали молекулы, растворяясь и проясняя картинку: на электрическом стуле сидел человек и что есть мочи кричал заикаясь, пока не пошла белая пена:

— К-кротов! К-кротов! Моя фамилия Кротов! Кротов! Кротов, мать вашу!

Сегодня ночью мне приснилась вышка. Белая вышка на фоне черного неба и моря. Тьма была настолько черной, что сливалась в одно тягучее как нефть, пятно.

С вышки в бездну прыгали человечки. Они были так далеко, что я видел муравьев в плавках, вскидывающих руки и ныряющих в черноту. Одни прыгали солдатиком, другие выполняли сложнейшие упражнения перед тем, как исчезнуть во тьме.

Со мной кто-то говорил. Он рассказывал про этих человечков, называя их по именам, упоминая их детей, друзей, родственников. Я узнавал все о каждом из них, пока они летели в пустоту. Но я не жалел их. Я знал, что это — инициация.

Я знал, что должен тоже прыгнуть. Но мне мешал страх, ветром срывающий человечков с вышки. Мешали оставшиеся за спиной лица, места, недосказанные слова, недоделанные дела.

***

Я прыгну. Я обязательно прыгну. Ведь я — человек…