— ну че там, на горизонте?
— на горизонте долгая жизнь!
солнце
море
по песочку босиком!
босса нова
вечером коктейль
соленые потрескавшиеся губы
загорелая кожа

— ты с ума сошел
— ну и что?
— март подходит к концу
— март кончил
— свою гнусную песнь
— впереди только хорошее
смерть позади! любовь выживет все!
у меня на руке замазкой написано любовь
а замазка долго держится
все смотрят и удивляются

— я люблю ее
— я знаю
как же по-другому?
— и пошли все к чертям!

Март подходил к концу. И я еще не знал, что на следующее утро пойдет снег, который к вечеру растает. А пока были жесты и простые фразы. Простые до глубины. Это как смотреть в кристально чистую воду: видишь дно, а как оно глубоко, сказать не можешь.

«При мне нашли папку с протоколом: на одной странице было нарисовано лицо, а на другой — вопрос о смысле моей жизни. А вся остальная страница была исписана ответом, и это было только одно слово: ЛЮБОВЬ…»

И стучало мое сердце в такт с ее сердцем и так хотелось, чтобы двойник ее успел возвратиться в зеркало. Но ворон приносит рыбу только тем, кто его ждет.

Смысл жизни есть, это — любовь. Просто. Вот только бы найти живую и мертвую воду.

Март подходил к концу. Ермолов смотрел в окно. Внизу суетились люди, выстраиваясь в очереди. Люди кричали о свободе и совести. Внизу, там на площади, под палатками разъяренная толпа выжидала противостояние. Ермолов был уже стар для всего этого. Он знал о старости многое.

«Господи, да что же случилось, — думал он, — что же произошло? Мы ведь боролись не для всего этого. А сколько времени-то прошло. Семьдесят лет, да семьдесят…»

Кабинет молчал. Совет Министров опустел еще несколько часов назад. В такой тишине шаги за дверью раздавались так отчетливо, будто по вискам стучали чем-то тяжелым. Шаги приближались, становясь все громче и громче. Дверь распахнулась, Ермолов не повернулся — он все также смотрел в окно. Моросил дождь, создавая грустную атмосферу одиночества.

— Товарищ генерал, — запнулся голос сзади. — Мне кажется, мне кажется… вам пора.
— Пора? — повторил Ермолов, — разве бывает пора? Разве когда-нибудь приходит такое время? Куда же вы все делись? Струсили, испугались кучки остервенелых юнцов.
— Время. Время дорого. Нужно уезжать, я ничего не могу поделать. Машина уже ждет.
— Знаешь, Каюмов — он наконец повернулся, — семьдесят лет прошло. Семьдесят. Эта цифра должна чего-то значить в жизни человека.

Каюмов замялся. От него, и в правду, ничего уже не зависело.

— Нет, Каюмов. Я не поеду, никуда не поеду. Я останусь здесь. Здесь, в этом кабинете: пусть они попробуют взять меня. — Он взял со стола револьвер и снова посмотрел в окно. — Я не собираюсь стреляться. Мое время и так уже подошло.

На площади готовились к штурму. Люди с седыми бородами выкрикивали в мегафоны призывы, размахивали руками. Они предвещали горечь, обиду, говоря, что время подошло. Город горел, сползая в пропасть.

Генерал посмотрел на револьвер. На холодном дуле ствола была выгравирована надпись: «На долгую память о боевых победах. Фрунзе». Сердце уже так не колотилось, оно вдруг закололо со страшной силой и Ермолов покачнулся. Каюмов ждал.

— Каюмов… Каюмов… — горько сказал он. — Эта земля подарила мне родину. Подарила семью, счастье. Я сражался за нее, тогда в двадцатых. Твой отец тоже сражался. За каждую пядь, за каждый клочок этой площади. За людей, за здравие. Сражались за то, чтобы не было больше боли и горечи. Вероятно, мы били их отцов и дедов. А теперь они хотят взять реванш. А мы испугались.
— Теперь другое время, — сухо сказал Каюмов. — Они хотят свободы…
— Революции без жертв — ничтожная ложь. Так ведь?
— Так.
— Так куда же вы все делись? Предатели. Ты видишь эту шашку? — он показал на стену, где красовался стальной клинок, заключенный в ножны. — Этой шашкой мы били Ибрагимбека. Этой шашкой мы строили город. Этой шашкой мы ковали справедливость. Или… не знаю.
— Они тоже хотят справедливости.
— Справедливости, — повторил Ермолов. — Иди Каюмов, дай мне еще десять минут, я спущусь позже.

Шаги отдалялись по тихим коридорам красного здания. Ермолов сел в кресло и повернулся к окну.

«Дождь… — думал он. — Тогда тоже был дождь. Вон там стоял памятник. Мы его сами ставили. Ехать? Куда же ехать? Да и зачем. Нет, нельзя так»

И снова сердце закололо, будто иглой вонзилась крепкая стрела. Ермолов закрыл глаза, собираясь с мыслями, револьвер выпал из рук. Он больше не смотрел в окно — сердце остановилось, уносясь в даль к жаркому восточному солнцу перемен…

Мне часто снятся возвышенности. То взбираюсь по зеленым пластиковым парапетам, наваленным друг на друга, то прыгаю вверх по железным фермам, то, срывая ногти о камни, поднимаюсь в гору.

Достигнув вершины, я с трудом перевожу дух и смотрю вниз. И тогда понимаю, что спуститься уже не смогу. И не важно, насколько крут подъем, не важна высота. Важно то, что я добрался до точки, с которой не могу сдвинуться ни вверх, ни вниз.

Тогда я просыпаюсь с мерзким ощущением. Кажется, что я остался там, на вершине. В одиночестве.

Тихо, тихо. Уже почти неделю. Я считаю. Сегодня было двадцать. Двадцать ударов под дых, завтра будет. Будет завтра. Надо бы сгруппироваться, передохнуть чуть-чуть. И снова придется лезть. Невозможно не лезть — все равно засосет. На поверхности остается только голова, которая каждый день уходит под тину.

Мое солнце горит на стыке ветров. Мое небо дождем опрокинули в ночь тени пяти углов. Сколько троп и дорог для меня заплелись в одну. Я иду по дурной земле, к небу, в котором живу.

Уверен я, что когда-нибудь все же буду играть в эту дурацкую игру уже по своим правилам. Пусть решают мои задачки. А где-то там, в уездном городе N догорает закат и смеется прекрасная N.

Ну а пока, там где пакость сияет во тьме, я лечу по чужой земле, дорогой, которой нет…

И можно ведь сказать, что ничего не случилось, и каждый в праве выбирать себе свой путь. Или идти рука в руку, за руку, под руку.

Но раскрыты зрачки, сжимая кулаки, пытаешься любить, а можешь только ненавидеть. А ненавидеть-то не за что. Спасибо. Не за что. Не надо мне вашей благодарности. Сидите, уткнувшись, спрятав глаза.

И прав ты про хук снизу. А можно потом добить. В корейском фильме видел, как убивали куском стеклянного листа, заранее разрезанного алмазом.

Стоя перед зеркалом, думал, а чем же я лучше его? Ведь и я тоже так умел. И может, до сих пор еще помню, как это делать. Но больше не хочу.

И когда холодный конец стекла войдет в мой живот и вспорет внутренности, я вспомню, что предательство не является одним из семи смертных грехов.

В тот вечер война закончилась. Даже не закончилась, это было, скорее, перемирие — на дворе стоял прохладный март девяносто третьего года. Душанбе был пуст: он выл, он ревел, устав от гари, подлости и трусости. А вечером, комендантский час вносил свои коррективы, и это уже был не тот Душанбе. Уже не работали фонтаны и не ходили гуляки, задержавшись после веселого вечера в кафе или на танцах.

И лишь, испуганные жители выходили по вечерам, чтобы оглядеться, потому, как вечером было безопаснее. Вечером можно было напороться на случайный нож. Но люди знали, если защищать свой дом самим, всем двором, можно отстоять, спастись от безумия, забыть весь бред и окунуться назад, туда, где была безмятежная гладь и ощущение томительного счастья. Где по вечерам, закат разливался над улицами своим безудержным сиянием, и можно было пройтись по центральному проспекту просто так, без всякой цели — ведь она не нужна. Но не теперь. Душанбе горел, захлебываясь чумой, не замечая грядущего праздника. 20 марта. Это был лишь еще один день в календаре ожидания.

Еще детьми, мы даже не осознавали всей строгости атмосферы, царившей вокруг. Для нас это была игра, какой бывает детская игра в «войнушку» с деревянными автоматами. И удивительное слово «Навруз» казалось чем-то восхитительно оживленным. Я не понимал смысла этого праздника. Да и все дети, выходившие, по вечерам в перемирие, вместе со своими родителями на пустынные улицы города тогда, вечером 20 марта 1993 года не подразумевали что же это такое. Люди не осмеливались отходить далеко от двора, а только патрулировали ближайшие закоулки.

Дорога была пуста. И только искореженный дорожный знак, валявшийся с краю, в арыке дороги между Советом Министров и серым домом на улице Горького 26, снова и снова напоминал о происходящем. И когда люди жгли костры и противостояли, и ждали, в тот самый вечер кто-то предложил: «Давайте раскрасим дорогу. Завтра праздник: пусть он ворвется и к нам».

Мы весело ходили на корточках и раскрашивали цветными мелками черный асфальт. И не было страха. Мы рисовали рожицы и писали поздравления, поздравляли друг друга и просто людей. Никогда еще дорога не приносила столько радости детям. А в конце, у поворота, соседская девочка из двора, нарисовала большой желтый подсолнух. Это был тот самый праздник, который люди ждали с нетерпением много дней. А утром пошел дождь…

Я знаю, что будет завтра и после завтра и после-после завтра, и целую неделю вперед. Ничего не будет. С утра я выйду на улицу, чтобы снова и снова увидеть отвратительные рекламные щиты, услышать запах несущихся шин и скрежет метро. А днем будет желание заснуть в этом дурацком поезде и уехать в никуда.

Что это? Снова люди. Толпятся, выстраиваются в очереди, пролезают в потоки и стремятся уехать. Они ведь тоже спешат. Боже, как же их много, когда же вы все угомонитесь, пропадите пропадом. Я вас ненавижу. Всех. Каждого. Укрывайтесь в своих псевдомирках!

И когда тебя давят в повседневной суете вагона, становится тошно. Так тошно, будто мир стал совсем маленьким, нельзя больше в него поместиться — только и знай, что толкайся и отвоевывай островок места.

Что это снова? Стоит в другом конце, плеер слушает. Ну зачем же делать так громко эту дурацкую музыку. Дайте, дайте мне пройти. Ну врежьте же ему по физиономии. Да дайте же мне пройти, я сам раскрою ему лицо. Потому что нельзя так. И глаза наливаются кровью: ну дайте же ему под дых, ну почему же вы меня не пропускаете. Как в боксе — хуком снизу, поддевай и в нокдаун.

Саша, Сашенька… ну успокойся же, так нельзя. А как можно? Боже, что же они со мной сделали. Я ведь, их всех ненавижу, убить готов. Последние три года вы мне сами говорили о жестокости. Так получите же ее. Хуком снизу, поддевай и в нокдаун.

Жестокость — так приходит бессмертие…

Интересно, как же она может петлять, ходить кругами, окутывать радостью и пугать ненавистью. Жизнь приносит не только жизнь. И одиночество приходит, поглощая навек.

Эй! Слышите! Продайте мне, пожалуйста, две порции счастья. Я, ведь, не только для себя беру, но и для той, которая будет готова разделить со мной бремя альтруистической тирании. Я так решил, мне нельзя иначе. Ну я прошу вас.
Нельзя больше закричать, чтобы все прошло и растаяло, как дурной сон. Этой осенью платим за свет.

Нет, молодой человек, мы больше не продаем счастье. Закажите, лучше яичницу: сегодня она превосходна, как никогда…