Слово совещание оно такое противное, гадкое и навивающее ZzzZzZzzz. У меня воруют время, прикрываясь уставом. Слово Устав еще один удушливый тип, это удав в горчичном пиджаке и галстуке-удавке, моя свобода скрипит в его тесных объятьях, тогда когда бы ей петь среди цветов и плыть кисельною рекой в уста любимого мужчины... в уста-все той же галстучной машины мне падать седня суждено, глазам уж боле не сиять, им стекленеть и меж ушей, часов и окон взгляд гвоздями забивать, там застревать тугою мыслью про кварталы, транши, сроки. Меж тем мой взор все тот же тупоокий – автоответчик с посланием идейным, мол я в теме, дабы не задеть принципы пунктирной этики г-на У. В то время как взаправду я сижу на лунном камне у ночной воды: дельфина жду.

— Привет, Артем, — сказал я как-то Артему. — Че там нового?
— Нового-то — сказал Артем, — да тут с продовольствием беда.
— А че там с продовольствием-то? Его у кого-то нету? — удивился я.
— Ну да, черный континент. Продовольствия там нет. Это очень важно, понимаешь. Пан Ги Мун Говорит, СиЭнЭн говорит, что продовольствия нет. А СиЭнЭн не может врать.
— Да, — согласился я, — СиЭнЭн не может врать. По телевизору говорят только правду.
— Ну вот, — сказал Артем, — вот и я хочу рассказать всю правду. Все как есть. А у тебя че нового?
— Да тут люди из правительства Москвы говорят, что им нужно про науку.
— Про науку? — удивился Артем, — про какую науку?
— Ну как про какую, — сказал я, — ну про науку!
— А че там с наукой-то? — спросил Артем.
— Да ты понимаешь, говорят про науку надо. Я им говорю, про какую науку-то?
— А они?
— Да че они, они говорят: «ну про науку?». Короче поехал я в кардиологический центр узнавать у них там про науку. Ну говорю, здрасьте, че у вас там с наукой-то происходит? А они говорят: «а че у нас с наукой? У нас как обычно, денег нету, сил тоже». Хотя, говорят, недавно Дмитрий Анатольевич приезжал. Они ему говорят: «Дмитрий Анатольевич, вы же говорили, что наука это важно. Инновации, нанотехнологии там».
— Конечно, — сказал Артем, — наука это очень важно, сверхважно. Я бы даже сказал архиважно.
— Ну так вот. Лаборанты ему говорят, что оборудования нет. Последний микроскоп они купили двадцать лет назад. После этого, конечно, денег дали. Только вот денег хватило на какую-то байду в виде системного блока отечественной разработки. Лаборанты думают, что еще лет двадцать микроскопов у них не будет. Короче плохо живут лаборанты.
— Ох елки, — посетовал Артем, — ты меня уже с утра удручаешь. У меня тут с продовольствием проблемы, ты мне еще про науку свою.
— Так вот, я им говорю, а че у вас там с инновациями? нанотехнологиями? может вам модернизация нужна? Нужна, говорят, очень нам модернизация нужна. Дмитрий Анатольевич говорит, что модернизация нужна. Телевизор говорит. А телевизор не может врать.
— Да, — согласился Артем, — телевизор никогда не врет. Вообще грустно как-то. Надоело это все: человеческие органы, продовольствие, цифровое пиратство. Стипендия эта Шараповой, которая от налогов уходит.
— Ну ты понятное дело про уход от налогов не будешь говорить?
— Ну да, поэтому и надоело. Ладно, пойду я поем.
— Так это, — предложил я, — тебе нужна модернизация!
— Ага! — обрадовался Артем, — инновационная модернизация по нанотехологической схеме. Вот щас пойду и обед свой модернизирую.
— Ну да, — согласился я, — все по науке.

Кресло удобно откинулось, и перед глазами появился набор бормашин. Где-то сзади лежали иголки, набор каких-то отверток, пачка маленьких капсул с неизвестной жидкостью и еще много всяких непонятных мне вещей. А если перевести взгляд чуть вверх — можно было наблюдать чистый белый потолок. И я подумал, что во всех стоматологических кабинетах нужно встраивать телевизоры в потолки, — так было бы нескучно ожидать, пока тебе поставят пломбу. Несмотря на то, что рядом лежали щипцы, было вовсе нестрашно. Страшно было в Душанбе.

— Так, так, так, — сказала молодая девушка-врач с повязкой на лице, и от этого она становилась еще симпатичней и загадочней. — Вы, видимо, давно не были у врача?
— Давно, — довольно сглотнул я слюну.
— Ну хорошо, сегодня пломбируем двадцать третий и двадцать четвертый. Начнем.

Она взяла пинцет, и под щекой почувствовался чуть заметный укол. Я сжал кулаки.

— Вам больно? — спросила она.
— Нет. Ничуть не больно, — чувствовал я как начинает тяжелеть челюсть.
— А почему вы так напряжены?
— Я жду, когда вы мне сделаете укол.
— Я его уже сделала несколько минут назад.
— Правда? — не поверил я. — А где шприц, где пузырек с наркозом?

Девушка отодвинулась, поправила перчатки и, вероятно, улыбнулась:

— Вы, видимо, очень давно не были у стоматолога.

Вот как-то Шодик написал, что Муфлон теперь стоматолог. И пока мне сверлили зуб, я представлял что бы было, если бы сейчас рядом сидела не девушка, а Муфлон с марлевой повязкой. Он бы сначала посмотрел на мои зубы, и сделал бы замечание, что курутоба нужно есть меньше. А теперь вот, придется удалить двадцать третий, — такая жизнь. Потом достал большой шприц, надел бы на него иголку, затем воткнул бы ее в пузырек с анестезией и пояснил бы, что сейчас будет чуть-чуть больно. И если это еще можно было вынести, то Муфлона, берущего в руки здоровенные клещи, перенести было никак нельзя.

— Ну вот, двадцать третий готов, — спокойно сообщила девушка-врач, и я разглядел ее лицо.
— Знаете, — сказал я, представив Муфлона с клещами рядом, — у меня друг тоже стоматолог. ( «Ага!» — радостно сообщил рядом стоящий Муфлон)
— Он тоже пломбирует?
— Я точно не уверен, но, наверное, он по удалению специалист.
— А кто вам удалил глазные зубы?

Махмуд был стоматолог. В двухтысячном или две тысячи первом году в Душанбе еще не было стоматологических клиник. Зато была поликлиника, которая находилась между таджикским МВД и техническим университетом. Когда-то давно, еще в советское время, у этого учреждения существовала приставка «детская». Именно поэтому она примечалась огромными витринами с детскими рисунками, то ли карандаша, у которого заболел зуб, и он никак не хотел его удалять, то ли какого-то мальчика, который ел слишком много сладкого. Именно там работал Махмуд, в кабинете которого красовалась огромный стенд с клятвой Гиппократа. Впрочем, Гиппократ у таджикских стоматологов, видимо, окончательно потерял авторитет, и поэтому заглавие было заклеено бумагой с надписью «Клятва Абу Али ибн Сино».

Махмуд был незаменимым. Он не специализировался только на чем-то одном. Махмуд сверлил, удалял, резал десны (если нужно), оперировал, исправлял прикус и даже изготавливал протезы. Он был настолько известен, что когда я говорил: «Махмуд сказал…», «Махмуд посоветовал…», «Махмуд считает…», все тут же отвечали: «Э! Это же Махмуд! Как он поживает! Он и мне зубы делал. Махмуд знает, передавай привет. Скажи, что тетушка Рустама (или Тимура, или Далера) пила чай и неправильно укусила лепешку. Теперь у нее флюс. Спроси чё делать?».

Махмуд крутился как мог. За дополнительную плату он изготавливал суперсовременные протезы (он так и говорил: «суперсаврименний, хароший!»), которые стоили бешеных денег по тем временам: около семидесяти долларов, что теперь совершенно смехотворно. Еще у Махмуда были постоянные клиенты (в том числе и мои родители), видя которых он тут же выгонял всех из кабинета и зарабатывал деньги. Махмуд мог бы даже выпустить пластиковые вип-карты, но тогда еще в Душанбе слово «кредитка» выглядела чем-то далеким и суперсовременным, что дойдет до таджикской столицы еще нескоро.

Мне было жутко. Я сидел в стоматологическом кресле, и наблюдал, как Махмуд надевает на лицо марлевую повязку. Еще пару дней назад он мне сообщил, что глазные зубы растут неправильно, поэтому единственное, что оставалось — это удаление. Да, Махмуд кардинально решал проблемы. Затем Махмуд натягивал перчатки и распаковывал шприц. От этого становилось еще страшней, потому что телосложение Махмуда было совсем как у Муфлона.

— Знаете, — тогда жалобно сказал я, — может можно без удаления?
— Нет. — Твердо ответил Махмуд, кардинально решающий зубные вопросы. — Послушай, парень, несколько напряженных минут — и прикус у тебя будет красивый. Это я тебе точно говорю. Такой большой, а боишься!

Было поздно убегать, потому что подмастерья Махмуда — две девушки-практикантки тоже с повязками, вжали меня в кресло. И пока он колдовал щипцами, каким-то резаком, практикантки внимательно слушали его объяснения. Махмуд командовал: «Держите его! Вот видите, — это нерв, он упирается в пульпу. Сейчас, парень, уже почти все».

— Так кто удалил вам зубы? — переспросила девушка-врач.
— Это было давно. Знаете, я еще в школе учился. Был один известный врач, — начал было я рассказывать историю вопроса, но понял, что это будет очень долго и не вполне понятно.
— Ясно, — сказала девушка-врач, — двадцать четвертый готов. Завтра я сделаю другие.
— Спасибо, — ответил я и пропел виденную еще в Душанбе телерекламу: «Мастер Дент — сеть стоматологий. Номер наш един: двести семьдесят четыре, десять, ноль один».

С ней он познакомился в «американском культурном центре». Он тогда работал там, помогал адаптироваться школьникам по обмену, которые проучились год в США, вернулись на родину и никак не могли приспособиться к своей старой жизни. Они сетовали на то, что в кране нет горячей воды, что люди здесь не принимают душ каждый день, что им так трудно общаться с родственниками и сверстниками. Он устраивал для них собрания с пиццой и кока-колой, с просмотром комедий на английском языке, с обсуждением «насущных» проблем американского и здешнего общества.

От нее всегда веяло какой-то свежестью. С первой же встречи он стал думать о ней. Ему нравилось, что она мыслит не так как все остальные девушки. Они подружились — он рассказывал ей обо всех своих похождениях, обсуждал своих друзей, анализировал их и свои поступки. Она стала для него кем-то вроде психоаналитика.

Позже он с удивлением узнал, что она влюбилась в него с первого взгляда. Они стали встречаться, он был у нее первым. А потом она уехала. Вернулась в Штаты. Правда регулярно приезжала каждое лето.

— Ты говоришь, в Москву. А ты ведь сама не хочешь туда.
— Да, но из-за тебя я согласна.
— Может быть нам стоит остановиться прямо сейчас.
— О чем ты? Я не понимаю.
— Мне надоело ждать тебя здесь. 10 месяцев в году я жду тебя. Так не может продолжаться!
— Я начинаю ждать тебя с того момента когда сажусь в самолет, летящий в Штаты. Я тоже страдаю!
— Все! Садись в такси и уезжай!
— Нет, я не поеду!
— Садись, я сказал!
— Раз ты этого хочешь...

То лето стало для них последним.

Они оба знали, что так продолжаться не может. Устроенный ею прощальный вечер на квартире подруги сразу не удался. Разговор не клеился – он уже был где-то далеко, а она все еще пыталась найти крючочки, чтобы хоть как-то зацепиться за него.

О том, что он уезжает было оговорено давно. Но она все еще надеялась на его возвращение. Именно для этого и был устроен этот вечер. Либо вернет его назад, либо простится навсегда.

Всегда рассыпающийся в комплиментах, сегодня он был скуп на слова. Даже порыв страсти, захлестнувший их обоих в сумерках, не сумел растопить его сердце. Она просила его не уходить, остаться здесь, прожить с ней последние часы этого дня, но он был неумолим.

Его уже тянуло в новый город, на новую землю. Он стремился поскорей оказаться среди незнакомых и поэтому интересных людей. Его влекли новые возможности, новые желания.

Уже после того, как он вдоволь вкусил щедрот нового мира и вернулся в свой старый пыльный город, его стало посещать чувство невосполнимой утраты. Давно забытое щемящее чувство.

как-то раз собрались мы у Нины.
­­и вот то ли настроение у нее было хорошее, то ли еще что,
все куда-то пошли за чем-то, а мы с ней решили выпить.
и она мне говорит:

«вот знаешь, Ара, бывало, что я тебя ненавидела и считала тупым и снобом, а теперь вроде ты такой нормальный. и относишься к нам хорошо. так давай выпьем...»
и она говорит тост:

«ЗА НОВОГО АРУ!»
мы выпили с ней и потом все пришли и было все хорошо.
но ведь я тогда не изменился —
Нинель лишь изменила свое мнение —
и я стал умным и нормальным парнем!

«В середине сверхмассивной черной дыры находится самое загадочное место во вселенной — сингулярность. Точка, где пространство, время и известные законы физики разваливаются. Некоторые полагают, что пройдя через точку сингулярности можно пройти в другую часть вселенной. Пока мы ничего не знаем», — последнее время я, обычно на ночь, загружаю подкасты БиБиСи из серии научно-познавательных фильмов. Я вообще стал много читать научной литературы, а под подкасты БиБиСи я засыпаю, иногда забывая выключить недосмотренный сюжет, — «В активной галактике присутствует мощное ядро горячего яркого газа, которое назвали квазар. Идея в том, что квазар, светящийся столь ярко — это не сверхмассивная черная дыра, это газовое облако, которое вот-вот поглотиться черной дырой».

А в центре Европы в это время, в подземном закольцованном бункере длинной в двадцать семь километров под территорией Швейцарии и Франции полным ходом идут приготовления к запуску Большого адронного коллайдера. Это такой подземный туннель, образующий круг, по которому в назначенный день с сумасшедшей скоростью столкнут самые простые частицы. Такой же запускал доктор Кляйнер из культовой игры.

Вокруг расступался туман и зданий практически не было видно, только маленькие обрывки. Это была таджикская северная столица — Ходжент. Это был странный Ходжент. Он состоял из двух городов: самого себя и Душанбе. Над городом вздымал клубы пыли афганец.

«…в этой связи теоретически возможно образование сгустков антиматерии, черных дыр, и магнитных полей с возможной последующей цепной реакцией захвата окружающей материи. Микроскопические черные дыры будут возникать, однако эффект Хокинга приводит к их испарению».

В отдалении глухо выли сирены, афганец рассеивал пыль и туман и я понял, что нахожусь в «душанбинской» части Ходжента: на средней аллее напротив Центра стратегических приключений. Рука сжимала красную монтировку. Растительности практически не было — это был почти марсианский пейзаж. Возможно, где-то были люди, наверное, в зданиях были. Дорога была одна — в центр города. Пыль забивала горло и глаза, поэтому все было сначала расплывчато.

«Если сингулярность… в ходе столкновения элементарных частиц, они также будут распадаться на еще более элементарные частицы, в соответствии с принципом СРТ-инвариантности…».

Практически в конце первого отрезка средней аллеи, на уровне стоящих под открытым небом столиков «Сириуса» прослеживались фигуры и чуть ближе в них с удивлением узнавались Галия, Жукова, бородатый Журавлев, Шодик и Муфлон. Они что-то с интересом обсуждали, а бородатый Журавлев яростно отстаивал свою точку зрения с мимикой фокусника, проводя замысловатые манипуляции руками.

«Механизм Швиммера придает черным дырам эффект нейтральности, что очень похоже на эффект Хокинга. К тому же любые заряженные вещества электрически нейтральны, захватываются белыми карликами».

Аллея заканчивалась полностью первым отрезком. Дальше она была преграждена бетонными квадратами, через которые идти было незачем. Поворот налево, в сторону первой школы видимо тоже представлялся бессмысленным. Это уже был не Дом кино, а телекомпания «Сафина» была частично разрушена, и обломки верхней части здания валялись у подножия. Вместо вывески все было расписано арабской графикой, а может и персидской. С далека — одно и то же.

Увидев меня, фигуры что-то закричали. Город был мертв, а там вдалеке катились колючки перекати-поле. Рука сжала монтировку. Бородатый Журавлев прекратил что-то доказывать, и я сказал:

— Мне в центр.
— Ты чего! Это тридцать километров. Наверное, сотка, не меньше, — усмехнулся бородатый Журавлев и затянулся дымом сигареты.

Все остальные молчали, бородатый Журавлев перепрыгнул заборчик средней аллеи в сторону «Сириуса», где на остановке откуда-то появилась белая разбитая Волга. Долго что-то говорил водителю, потом поднял руку и закричал:

— Двадцатка! До центра!
— Стой! Я тоже еду, — сказала Галия.

Я посмотрел на Галию, которая загораживала арабско-персидскую графику и танковые ежи, стоявшие на дороге:

— Что это?
— Период полураспада, — вежливо объяснила Галия.
— Протонные столкновения могут порождать червоточины, — закурил сигарету Шодик, про которого я уже и забыл, — кротовые норы.
— Квантовая суперпозиция переходит в гильбертово пространство. Не хватает бозона Хиггса, — добавила Галия.

В центр поехали все. Бородатый Журавлев остался. Волга резко развернулась, доехала до «Сафины» с арабско-персидской графикой, обогнула бетонные валуны, затем противотанковые ежи и набрала скорость у разрушенного супермаркета. Все молчали. Афганец набирал силу, и водитель сильнее топил педаль газа. Город был мертв. Ходжент стоит на двух берегах реки, на «душанбинской» его части ничего не было. Ядерное лето накрыло туманом, глухим воем сирен, пылью и противотанковыми ежами.

— Нужно успеть до начала ускорения скалярных частиц. Поесть не успеем, — с досадой сказал Муфлон, рассевшийся на заднем сидении.

Центр был не похож на окраину — Душанбе. В Ходженте росли деревья и трава, но людей не было. Волга остановилась напротив мечети, где гурьбой летали голуби, клевавшие остатки листьев на деревьях, на площади Панджшанбе. Я сжал монтировку. Небо становилось серым, дома были расписаны арабско-персидской графикой. Через мост было видно окраину — Душанбе. Над ней вздымалась огромная воронка, кружившая листья, железную пыль и осколки бетона. Там, вдалеке, на другом берегу реки глохли сирены, ветер относил пыль и укладывал ее в центральном ходжентском небе. Рупоры на стенах полуразрушенной мечети Панджшанбе тихо декламировали: «…гражданской обороны. Период полураспада… немедленно распределить кварки… гражданской обороны…», потом и вовсе заглохли.

— Период полураспада начался, — грустно сказал Муфлон, — принцип Паули запрещает двум одинаковым фермионам находиться в одном и том же квантовом состоянии, — и добавил, — опять поесть не успеем.

Сирена завыла еще громче. От неожиданности я вскочил, сиреной оказался будильник, а не выключенный подкаст-сюжет подытожил: «...плохая новость для Земли. Сверхновая накроет атмосферу и она испарится».

— Эй, приятель, интернет есть? — поинтересовался я.
— Нет. Воскресенье сегодня, — и снова опустил голову. По углам маленькие детишки радостно убивали друг друга в «Контр страйк». Один из них что-то громко орал другому при этом приговаривая «итари, итари». Это слово всегда оставалось для меня загадкой.
— Действительно, — подумал я вслух, — воскресенье же. Зачем в воскресенье нужен интернет. В воскресенье нужно отдыхать, кушать плов. Пойду отдыхать.

Хорош Душанбе по воскресеньям. Люди, которые и так никуда не спешат, по воскресеньям идут еще медленнее, а солнце похоже на дурной диск, который так и хочет сварить тебя заживо. Раисы среднего звена, которые еще не успели наесть животы и положить на них широкий жирный галстук прихватили тонкие черные папочки подмышку и, наевшись плова, вальяжно шли по главному проспекту, вытирая коричневые лбы от пота. У раисов среднего звена нет дорогих машин, впрочем, у них нет машин вообще, поэтому и правила дорожного движения нарушать они не могут.

А дамы любят ходить по воскресеньям в модные гламурные душанбинские магазины, названия которых явно придумывали дилетанты и туристы: «Модная точка» — это модно. Купите у нас хорошую вещь-шмотку и мы дадим вам бесплатно наш фирменный пакет «Модная точка. Рудаки, 18». Пройдитесь по проспекту, — теперь есть не только модные точки, но и адидасы, а вот напротив «Сухроб арт гэлерея» скоро будет еще один красочный магазин «Рибок», который поможет скрасить ваши скучные размеренные и вальяжные будни и даст еще один повод потратить в воскресенье американскую валюту на покупку ненужных вещей.

— Якта ош, — попытался заказать я, но официантка тут же перебила.
— Ош нест.
— Нест? — хотел было я заспорить, — ну да, воскресенье же. По воскресеньям плов нужно готовить дома во дворе. А что есть?
— Курутоб.

И от того, что придется есть курутоб стало как-то досадно и гадко. По воскресеньям едят курутоб или домашний плов, а потом ходят в модные точки, чтобы вечером возвратиться в «Сириус» и вести дурацкие разговоры ни о чем.

— Ладно, — раздосадовался я. — Пусть будет курутоб и чай.

«Tell Me What We Gonna Do Now», — пела красотка Джосс Стоун в наушниках, и я вспомнил, что Олег приглашал в гости посмотреть на дочь, да и вообще просто так. Курутобу предрешено было быть не съеденным.

Еще по воскресеньям иногда перекрывают дороги. Иногда перекрывают на очень долго. Злые от жары милиционеры гоняют народ, указывая, что здесь стоять нельзя, и там нельзя. И вообще можно только идти или стоять на автобусной остановке, благо и удивительно не запрещают ездить городскому колоритному транспорту. И уже месяц закрыт мост от Президентского дворца. Поэтому если очень нужно попасть в зоопарк — тогда съезжай на бетонку и кати по набережной до самой «водянки», окружными путями и ты на месте. А мост обязательно починят, потратят деньги и залатают, чтобы всю эту красоту можно было наблюдать в телескоп из Дворца наций.

Это интересный путь. Когда-то очень давно, совсем в детстве, я тоже проезжал эту дорогу, но она почти выветрилась из моей памяти, оставив ощущение жары и чего-то удивительного. Если ехать по набережной на север можно увидеть Душанбинку, почти полностью высохшую и удивляться, как же все-таки ее загнали в громадные бетонные сваи, и большую некрасивую черную надпись на бетоне, там, где можно свернуть направо и оказаться на «Восьмом марта», «Манижа, я тебя люблю».

И ехав почти по самой окраине, через север на северо-запад по железнодорожной колее удивительно гадать, куда, наконец, вывернет тебя дорога. Вон там видно склон и ГЭС, еще строящийся Дворец многочисленных никому ненужных наций, из-за которого сломали парк Ленина и, поэтому, нельзя сесть в чертово колесо, подняться над городом, который я больше никогда не увижу.

В автобусах ездят разные люди. Попадаются и раисы среднего звена, и простые труженики поля, и люди с плохо вырезанными говорами, везущие их с близлежащих базаров в свои родные кишлаки; девушки-таджички, спешащие домой на сто второй, сто третий или сто последний в черных наушниках и с последними марками дорогих мобильных телефонов, заряженных новомодными мелодиями-звонками местных музыкальных групп. Они очень вежливы, — уступают места старшим биби с клюками, учатся на «островке» в ТГНУ (а ведь и правда, если смотреть на него с набережной он кажется потерянным облупившимся островком, оторванным от остальной жизни), мечтают о принце на белом коне, ну… или хотя бы на последней марке «Опеля» и еще о большом доме с красной черепицей, и что еще на новый год можно поехать в Россию, чтобы сравнить оригинал Красной площади с тем, что видно на картинках советских журналов.

Маленькие душанбинцы любят памятники. Но еще больше они любят фонтаны у памятников. Маленькие, чумазые, похожие на чертиков, то ли от загара, то ли от природной сущности они бросаются в эти островки влаги, чтобы спастись от солнечного удара и развлечься, направив струю на соседа. Дорога, оказывается, выходит к памятнику Авиценны, на котором почему-то написано: «АУТСЕNNА». Наличие двух латинских знаков не должно смущать, ведь, всегда можно сказать: «ниасилил. Слишкам многа букаф».

Ну а дальше и вовсе неинтересно и повседневно: российское посольство с потускневшей красной краской на окнах и Рамазаном Абдулатиповым, сидящим где-то в глубинах комплекса, и, наверное, уже закрашенной надписью на воротах: «Гвардейцы стояли насмерть», сто второй, третий, четвертый… последний.

На Заравшоне всегда много людей. Таксисты увезут в Регар или Шахринав, на раскладушке можно купить Коран на узбекском языке и запить газировкой из грязного стакана. А с далека облупившиеся грязные дома и отсутствие дорог напоминают Кабул. И еще совсем близко, буквально через несколько домов, живет Она.

Олег встречал на остановке:

— Ну чего. Здорово. Как жизнь?
— Нормально. Лучше расскажи, как у вас.
— У нас ничего. Как Москва?
— Нормально.
— И все?
— Нет. С рекламных буклетов мы покупаем новые тарифы у «Билайна» и знаем, что нашу фирму зарегистрируют за семь дней, за семь тысяч рублей. А в отпуск мы ездим отдыхать в Европу.

Дома встречала Лена с дочкой. Разговаривали за чаем о жизни, политике, курьезах. Я говорил про Москву, сетовал, что Ленинградка и Волгоградка всегда забиты, жаловался на душанбинский транспорт, восхищался тем, что «ТВ-Сервис» показывает телеканал «Нэшнл джэографик», только жаль, что «СиЭнЭн» нету, и что целыми днями почему-то только ем, что «“Душанбе”. Пожалуй, самое дешевое пиво в мире». Обсуждали снос кибиток в черте города, что понастроили домов у американского посольства, которое видно из их окна, чтобы американцы их брали в наем, а теперь их просто снесут, и что вон там, вдалеке, достроили круглые дома, которые, оказывается вовсе не «армянские», а просто круглые, и еще много всякой ерунды.

Лена рассказывала про свадьбу и показывала фотографии, а потом приготовила очень вкусный лагман. И было очень радостно смотреть на их житейскую суету, где есть мирской уют, войлочные тапки и большой как кино телевизор, который показывает «Нэшнл джэографик», а все остальное просто жизнь, со своими поворотами и кривыми.

— Что-то ты какой-то загруженный стал, — провожал меня до маршрутки Олег.
— Нет. Просто… просто это ритм, наверное. Он медленнее. Еще кажется, что я здесь как на войне, что ли. Я вот смотрю: дома, дороги, у меня такое ощущение, будто я в Кабуле.
— Это да, — засмеялся Олег, — у меня тоже такое ощущение бывает. Особенно там, где «Сафар-центр». Только не Кабул, а Тайланд какой-то. Все что-то капошаться, продают никому не нужную байду, которую кто-то покупает, просто Индокитай.
— Ладно, поехал я. Запиши мой московский на всякий пожарный, вряд ли я когда-нибудь еще буду здесь.

Маршрутка отъезжала, и стало немного грустно, и еще очень захотелось забрать Ее отсюда в Москву, куда угодно, хоть на край света, купить войлочные тапки и большой как кино телевизор и знать, что жизнь, — это удивительная и хорошая вещь.

Вот и конец, прекрасный друг. Это конец, мой единственный друг. Конец всем нашим безумным планам и мечтам. Конец. Я больше никогда не посмотрю в твои глаза.

— Мы никогда не проигрываем, разве ты забыл? Теперь и ты играешь за нашу команду. Мы дадим тебе пробковый шлем и ружье, потому что ты белый человек.

Я не мог поверить, она шла с ним, а я переминаясь с ноги на ногу прошел мимо, и вовсе не упал, а хотелось зарыдать; только, вдруг, пересохло во рту и закружилась голова, да и есть перехотелось. Падать было нельзя, — Лига чемпионов дарит тебе силы.

Напротив стояли Муфлон и Шодик, и очень удивились увидев меня, а я не мог говорить. Что-то спрашивал про жизнь и работу, а в голове крутилось, что теперь и я вступил в Лигу. Я проиграл; играл три года и не сдавался, крутился, бегал, бросил все и взял билет. И там вечером у библиотеки Фирдоуси я понял, что теперь у меня есть полноправный членский билет Лиги чемпионов, предоставляющий болельщиков, которые меня уважают, некоторые даже любят.

Это был дурной первоапрельский розыгрыш, который длился три месяца, и я размяк, — стал добрее, а потому поклялся никогда не вступать в Лигу, я должен был с ней драться. Я больше никогда не буду есть курутоб, — он стал горьким или кислым, он просто пропал. Я его просто ненавижу, ненавижу поливалки в пять утра, и проспект Рудаки, потому что я иностранный гражданин. У меня есть пробковый шлем и ружье, и еще я умею приручать тигрят.

«Мне не дают наград по очкам. За мной признают только чистые победы», — написал я в мае. «Ты хороший», — ответила она.

«Господи, зачем. Я плохой».

Теперь и я играю за Лигу чемпионов. Теперь и я буду бить тех, кто не хочет вступить в наши ряды. Мы даем людям счастье, мы задаем им ритм. Потому что злой я и плохой человек. Потому, что нет такой страны, — Таджикистан. Ее стерли ластиком на карте. Потому что в отпуск я буду ездить в Куршевель, потому что больше не люблю маленьких спокойных городков, потому что с рекламных буклетов я покупаю новые тарифы у «Билайна», потому что теперь люблю напевать «это ты мой город — Москва», потому что меня теперь нет, я совсем другой человек.

Живите, гуляйте по проспекту, а после работы ходите в идиотские кафе, — потому что заняться больше нечем, читайте журнал комиксов «Азию Плюс» и «Вечерним Душанбе» запивайте. Работайте в НПО и американских посольствах и мечтайте, когда, наконец, достроят «гламурное» и «элитное» жилье «Пойтахт». Не торопитесь, у вас хорошая размеренная столичная жизнь. И еще:

Во избежание несчастных случаев, — будьте счастливы.