Пронзительным воем ревел горящий мотор. А внизу была пустыня. Бескрайними степями раскинулись просторные земли горячих песков. Где-то там, Красное море и на побережье его испокон веков живет кочевой народ Афар. А на километры ничего вокруг, лишь Господин Песок да повелитель степей всемогущий Ветер.

— Прыгай! Ну, прыгай же, иначе сгорим! — Орал над ухом пилот.
— Я не умею. Я никогда не прыгал, — говорю я.
— Это ничего. Выхода другого нет.
— Упаду. Я ведь упаду.
— Нет, не упадешь. Падать нельзя — разобьешься. Ты должен лететь, тогда ты сможешь приземлиться. Готов?
— Нет.

Но пилот уже не услышал. Он вытолкнул меня из горящей машины в пустоту. Песок обжигал лицо, я не долетел до Ассаба — самолет загорелся на полпути, оставив меня в пустыне. И не было больше сил идти вперед, последний глоток воды, тогда в глазах потемнело. Но впереди стояла она. Такая же прекрасная и удивительная, она улыбалась мне в ответ. Но дойти до нее невозможно, да и крик не вырывается из горла – оно пересохло.

— Ты же полетел, — говорила она. — Ведь, падать нельзя, правда? Иди, ты увидишь город-порт. Там живут люди.
— Я хочу, чтобы ты пошла со мной. Слышишь! Ты ведь пойдешь со мной?
— Конечно, я пойду с тобой в город-порт нашей мечты. Теперь это уже не мечта. Пожизненные чемпионы по боксу никогда ничего не бояться. Ты ведь решил дойти. Мы дойдем вместе.

Она растаяла, оставив за собой оранжевый зной земли. Мираж, всего лишь мираж. Лоб вспотел. Удивительный сон. Я проснулся, вот уже третий день идет дождь.

Еще совсем недавно я смог прыгнуть. Я дошел…

Хочу верить.

Когда идет дождь, когда в глазах свет. Проходящие мимо машин, и никого нет. На дорожных столбах венки, как маяки… прожитых лет. Что-то в пути. Третью жизнь за рулем. Три века без сна. Заливают наши сердца серым дождем, и кажется все… по нулям кислород и бензин… и с кем-то Она. Но все-таки знай, Ты не один…

Что чувствует человек, когда умирает? Ужас? Когда тебе дают копье и говорят: «Ты Хуту, иди и убивай Тутси!». Тогда в твоей жизни появляется смысл. А действительно, ты, ведь, Хуту! Иди и убивай Тутси! Займи себя в этой повседневности! Она твоя, у тебя ведь теперь есть Смысл – иди, убивай Тутси.

Ты уехал за счастьем, вернулся, просто, седым…

Я уехал навсегда. Уехал, еще три года назад, чтобы окунуться в новый мир жизни. Жизни, которая дает опыт. Теперь я постарел, быть может, лет на пятьдесят, и прибавилось еще три. Но стал опытнее, я стал умнее на три года. А вернувшись, я стану седым.

И с кем-то Она…

Le soldat perdu. Я стал солдатом, потерянным солдатом, сражающимся с несуществующей справедливостью. К черту чужую, только свою справедливость. Стена еще не сломана до конца, но рука уже не позволяет бить в нее с такой же силой. Остается левая. И когда закончатся руки, есть ноги… голова. И когда уйдет голова, меня не станет. Le soldat perdu — потерянный солдат, ты устал. Пропал, пропал без вести. Эх, глупый потерянный солдат.

Третью жизнь за рулем… три века без сна

Уничтожьте их всех. Жестокость — так приходит бессмертие. Объезжайте на дорогах сбитых кошек и собак — мне не нужна ваша милость. Живите в своих псевдомирках! А мое сердце? Мое сердце. Оно когда-нибудь остановится. Дайте заснуть в поезде, уходящем в глубины подземки.

Я стал умнее. На три года умнее. Дайте мне оправдать мою безжалостную милость…

Долгожданную Эру Милосердия. Драга мя Мария!

— Александр, простите, вас ведь так зовут?
— Да.
— Я вам сейчас все объясню. — Говорила быстро она с белорусским акцентом. Так хотелось ей мне рассказать про заполнение строк в рабочем дневнике и вообще, в какие организации обращаться. А я подыгрывал ей — мне было совершенно неинтересно слушать про дневники и организации, берущие на практику. Мне было интересно смотреть на нее.

А лицо у нее становилось таким приятным и важным, а я шутил, потому что очень хотел, чтобы она улыбнулась. Она улыбалась и от этого становилось до ужаса приятно.

— Вы знаете, я сегодня буду в «Юриксе», вы ведь беженцами интересуетесь? Так вот, я спрошу у них, возьмут ли они вас. — Она говорила это так, будто это ей нужно было волноваться о том, возьмут или нет.
— А вы откуда? — Спросил я перебив.

Она перестала говорить, и посмотрев на меня ничуть не смутилась:

— Из Минска. А вы?
— Да вобщем-то, я тоже не местный. Знаете, у меня дядя живет у вас. Я ему всегда предлагаю просить политического убежища у Польши.
— О! — Улыбнулась она. — Это знаете как непросто!
— Знаю, — улыбнувшись в ответ сказал я.

И забылись уже разговоры про какие-то организации и дневники. Как хорошо так вот говорить с ней ни о чем в маленькой комнатке приемной. Эх, Галочка, какая же вы хорошая девушка, всегда улыбаетесь. Я, наверное, снова опоздал. Ведь у вас уже наверняка есть «тот самый мальчик». Вы не знаете, почему я всегда и везде опаздываю? Жаль… Эх, Галочка, а ведь совсем-совсем далеко отсюда, перейдя четыре тысячи километров, тоже живет хорошая девушка с белорусским именем. И мечтает она тоже о чем-то и видит удивительные сны…

— Я вам перезвоню, когда узнаю в «Юриксе», хотите? — Спросила она
— Хочу, очень хочу. Вы думаете меня возьмут?

— Александр, знаете, я спрашивала насчет вас, — донес ее вежливый голос маленький мобильный аппарат
— Правда, — сказал-спросил я. Да и неинтересно мне, что там твориться в этом «Юриксе» и возьмут они меня или не возьмут тоже все равно.
— Да, да. — Как и два дня назад быстро говорила она. — Я вам дам телефон…
— Нет, нет. Я вам очень благодарен. — Перебил я. — Как вы думаете, если я попробую в посольство другой страны, меня возьмут?
— В по-со-льство? — Задумчиво протянула она. — А почему бы нет. Конечно попробуйте. Если уж там не какая-нибудь держава… а может и возьмут. Вы в далекую страну?
— В очень. Очень далекую. Там у меня будут тапки.
— Тапки? Какие еще тапки? — Удивилась она.
— Угу. — Засмеялся. — Есть такие тапки, знаете: белые войлочный тапки.
— А у вас нету? — Весело сказала она, и я подумал, что она улыбается.
— Нет. Пока нету. А у вас?
— Не знаю… есть, наверное. — Со смущением ответила она.
— Галочка, вы счастливый человек
— Вы так думаете? Это почему еще?
— Я вам как-нибудь объясню.
— Тогда до встречи. Удачи вам. — Сказала она и повесила трубку.

Эх, Галочка. Я не думал, что вы перезвоните. Спасибо вам. Я очень рад, что вы перезвонили. Обычно мне никто никогда не отвечает… даже другая девушка с белорусским именем. А я, наверное, человек хороший. Значит точно хороший, раз вы перезвонили…

— Взво-о-д! Три человека! Приступить к заступлению в наряд!
— Есть приступить к заступлению в наряд!
— Есть приступить к заступлению в наряд!
— Есть приступить к заступлению в наряд!

Есть такая профессия — родину защищать. Солдатские берцы предательски натирают ноги, но ты давно уже понял, что лучше таких ботинок нет ничего на свете. И стоя полчаса по стойке «смирно» у боевого знамени, в голову не приходит ни одной мало-мальски стоящей мысли. Хочется есть, пить или просто спать. Спать хочется всегда.

И день проходит как-то нудно, неинтересно, даже совсем глупо: заполняешь поступающие расходы людей, каждый раз слыша: «Иванов ушел в расход. Петров ушел в расход. Сидоров ушел в расход». Когда-нибудь и я уйду в расход. И тоже будут говорить: Человек ушел в расход. Как это просто! подумаешь, будто ушел за продуктами, а на самом деле в безвестный расход. Где же он находится, этот расход? Знать бы начало…

День подходит к концу, оставляя усталость безвыходной повседневности, но не хочется кричать. Хочется спать. Заснуть и забыть про безысходность и думать, что проснувшись все будет хорошо.

— Прекратить заступление в наряд!
— Есть прекратить заступление в наряд!
— Есть прекратить заступление в наряд!
— Есть прекратить заступление в наряд!

Отправьтесь в путешествие. Совершите круиз. А лучше пойдите и посидите у барной стойки. Тут вам нальют. Рано будет приветливо улыбаться и шутить. Оксана будет вытирать столовые приборы и смотреть по сторонам. Иногда можно будет сказать ей что-нибудь приветливое и тогда она улыбнется и тихо и нежно ответит. А Юля будет стоять тут же и смеяться, помешивая трубочкой свой неизменный коктейль, который приготовила Света. И только суровый Дима, человек, который почему-то вас еще не полюбил, будет сновать туда-сюда с блюдами и подносами.

А вы сидите вдвоем и крутитесь на барных высоких стульях. И можно закурить. Можно и выпить. И даже съесть чего-нибудь. И время медленно и как бы нехотя тянется здесь. Через трубочку в рот Юли перетекает коктейль из колы и кофе. Старик выдыхает дым изо рта. Музыканты настраиваются и начинают играть. Тимуршо подмигивает и берет свою любимую гармошку.

И когда вы уже пьяны и веселы, когда вам так приятно поглядывать на Оксану и ловить ее взгляд только для того, чтобы сразу отвести глаза, когда Старик уже не хочет больше пить водку, можно остановиться и просто, ни о чем не думая, закрыть глаза.

Две мухи на барной стойке…

Я взялся за сердце. Оно грузно подрагивало. Когда-нибудь оно остановится. Я точно знаю: однажды, устав от всей этой круговерти оно передумает, грустно вздохнет и перестанет биться. Надоест ему гонять кровь, невозможно же повторять это столько лет! Из минуты в минуту, из часа в час… повседневность.

Сшибки сердечной мышцы. «Избегайте сшибок» — так говорят врачи, вспомнилось почему-то. Сшибки. Да разве их избежишь? Каждый день одни сшибки. Давай-ка, попробуй избежать своих сшибок. Играй по правилам, тогда оно будет идти, стучать оно будет! вперед биться. Нужно ли?.. Не ответит эрудиция. А пока, избегайте своих житейских сшибок.

Ну, да, болит нос. Болит. Бьют исподтишка головой. Ну молодец. Таэквон-до занимался ведь, конечно. Для того, чтобы вот так.

В ноздре спекшаяся кровь. Под губой, во рту — рвань. Но меня ничего не остановит. И пошлю я вас всех на…, сами знаете, куда. Я вырвусь. И скрипите зубами, сжимайте кулаки. Меня будет не достать.

Я буду смеяться над вами из открытого космоса. Широко раскрыв рот, упиваясь своей свободой. А вы все так же будете ползать в куче дерьма, и влюбляться в это дерьмо.

И пусть кто-то не видит явного, или я строю слишком много иллюзий, но вы уже ничего поделать с этим не сможете, это — мои иллюзии. Мои! И ваши грязные лапы уже не дотянутся до них.

В авто, последний франк разменяв.
— В котором часу на Марсель? —
Париж бежит, провожая меня,
Во всей невозможной красе.
Подступай к глазам, разлуки жижа,
Сердце мне сантиментальностью расквась!
Я хотел бы жить и умереть в Париже,
Если б не было такой земли — Москва.

Сложно. Больно. Терапия не помогает. Какой бы она не была. Ни танцы, не песни тибетских лам.

Хочется все крушить. Всех, кто не отвечает твоим требованиям, хочется раздавить в порошок. Уничтожить, сломать, покалечить. Провести зачистку. И пусть все горит и пенится. Пусть все истекают кровью и корчатся в предсмертных муках.

Если не живет моя любовь, то пусть умрете все вы и все, вокруг вас.

Так, наверное, думали великие завоеватели, когда любовь покидала их.

Моя живет со мной. И, наверное, мы умрем вместе. Или рядом. Но я ее не оставлю. Я буду с ней навсегда. Ведь она только для этого и существует.

Иногда хочется оставить ее дома. Запереть в темном шкафу с вещами, которые она так любила. Но получается, что эти вещи любишь и ты. Тогда ты их вытаскиваешь и одеваешь.

Несешь свою любовь. Одеваешь на себя, как любимые кроссовки. Проходишь километры по городу, по ее улицам, останавливаясь у ее перекрестков.

Закидываешь ногу на ногу, сидя на ее скамейке. Или бежишь в этих кроссовках за ее любимым напитком.

Друзья подходят и спрашивают, что с тобой. А ты от беспомощности пялишься на свои кроссовки. Ты их любишь и ненавидишь. За все. Ты их лелеешь и хочешь уничтожить. Ты готов их разорвать и склеить заново.

Обычные кроссовки. Но которые много раз наступали. На которых ты сотни раз завязывал шнурки. Которые не давали тебе замерзнуть в дождливые весенние дни.
Кроссовки. Если так много связано с ними, тогда что творится в моей душе?

«Сегодня началась война… Китайские ВВС нанесли ракетно-бомбовый удар по Уссурийску, тем самым, обесточив энергоснабжение страны до реки Лена…», пронеслось в голове. Город накрыл всепроникающий мрак, испортив школьникам день последнего заветного звонка. Магазины и предприятия перестали работать, повесив строгие таблички «Закрыто» на своих дверях.

Проснувшись, я поплелся умыться и обнаружил, что и в мегаполисе бывают перепады со светом. Удивили… Горячая вода перестала идти. Люди на улицах шептались о какой-то аварии. Я глядел в окно и невольно соображал, с какой такой радости проспект замер в нетерпении, и увидев, как «Жигуль» протаранил стоявшую впереди «Волгу», злорадно улыбнулся. А после, подумав, что хорошо бы чего поесть отправился в магазин. «Продуктовые товары», будто сговорившись, отказывались вмещать покупателя-поток в ряды счастливых обладателей колбас и сосисок.

Жизнь замерла и я подумал, что снова чего-то проспал. А ведь часиков в 10 все было как прежде. А вот теперь, когда случилось что-то интересное, я снова опоздал. Неужели война? Ну наконец-то! Дождались! Китайцы испытывают «резиновую бомбу».

Что ж, цивилизация. Какое громкое и приятное слово подвело тех, кто так свято верил в его неподложность. И вспоминая, как сутками раньше сидел без света в другом городе и мог свободно купить хлеб, лукаво улыбался идущим навстречу пешеходам.

Вечером Москва погрузилась во мрак. Люди делали деньги на свечах и батарейках, продавав залежалого товара сразу по 20—30 штук. В метро женщины с жезлами кричали об эвакуации и просили соблюдать спокойствие. Вагоны, выгрузив пассажиров на платформе, вдруг, пятились задом, и свет в сталинских вестибюлях непривычно моргал. Такси спекулировали на бензине и колесах, доставляя пассажиров в нужные места за три тысячи русских денег. Город сошел с ума. Каждый думал о своих маленьких незатейливых радостях и лишь только я, наевшись всей круговерти, вздохнул и подумал, что мне стало совершенно все равно…