Служил Олега мореходом,
Олега капитаном был.
Водил он корабли что надо,
А на глазу повязку черную носил.

Пыхтел Олега черной трубкой,
Держась руками за штурвал,
Ругался матом в радиорубке
И в карты лучше всех играл.

Еще, как настоящий мореход,
Олега кушал ром и мед,
Топил чужие корабли от скуки
И поддавал из года в год.

Служил Олега в магазине,
Он вино, водку торговал.
Он продавал их детям малым,
И папироски раздавал.

Олеге слали тыщу писем,
О том, что дети — наше все!
И что Олегины напитки
Им пить, как раз совсем воспрещено.

Олеге тоже стало жаль детишек, —
Тогда решил разнообразить он ассортимент:
Добавил он к вину  «Мартини»,
А на запивку «Липецкий бювет».

Служил Олега в магазине,
Олега папироски продавал.
Еще Олега кушал дыни,
Но поддавать не перестал.

Служил Олега в обороне,
Олега танки торговал
Он продавал их в «третьи» страны, —
Алжир, Египет и Иран.

Еще любил он за полставки,
Минуя санкции ООН,
Сплавлять диктаторам наганы,
И лучше выдумать не мог.

Еще, конечно, в обороне
Он вспоминал узбекский  «Дэу»,
И как рука тянулась за стакан.
Но даже сидя в обороне он поддавать не перестал.

Бероев не будет играть негодяев
Бероев играет героев
Бероев не будет играть президентов
Бероев играет героев

Один на один
Со страхами своими и обидами
Один на один
Как птица в промокшем небе

Выше голову, чтоб мысли злые
Меня достать не смогли
Выше, чтобы не сжечь дыхание
Гарью, что идёт от земли

Ты увидишь, как я заплачу
Услышишь, как я закричу
Но мёртвым меня не увидишь –
Я умирать не хочу

В газетах будущего нет новостей
В письмах прошлого нету прошлого
Под сердцем горсть драгоценных камней
Но сердце хрупкое, ты не трожь его

Один на один
Со страхами своими и обидами
Один на один
Как птица в промокшем небе

Ты увидишь, как я заплачу
Услышишь, как я закричу
Но мёртвым меня не увидишь –
Я умирать не хочу

© Д. Калашник, 2006

Где бы найти его, чтобы как суповой кубик раскрошить над всей своей жизнью и наслаждаться? Рассовать пыль от него по карманам, засовывать туда пальцы, а потом вдыхать эту пыльцу и смеяться в лицо ветру. Или, чтобы спрятать поглубже в кулачок и изредка поглядывать на него. А можно еще поставить на полку, под стекло, рядом с фотографиями, моделями автомобилей и книгами. Или откусывать потихоньку, когда сводит зубы от обиды и ненависти.

У кого его купить? Или выменять на что-нибудь? Или найти карту, которая четко знает, где он хранится. Ну, или получить в наследство от дальней седьмой-воды-на-киселе. А может получить по почте от неизвестного адресата, который по ошибке написал на конверте твой адрес. А если, роясь в своих старых игрушках, отыскать заветную коробочку, о которой ты уже и забыл?

А может отобрать у кого? Подстеречь человека в темной подворотне, дать по башке тупым предметом и пока он лежит в потерянном сознании, обшарить все карманы, найти и долго-долго бежать с места преступления? Или подглядеть и узнать, где этот человек его прячет, и, когда рядом никого не будет – разрыть тайник и, вытащив заветный сверток, тут же проглотить его?

Вот если бы точно знать, где и у кого взять этот усиленный активный концентрат счастья!

Лететь
Лететь выше всех
Падать больней
Но зато какие ощущенья!

Опять пробрало до слез. Интоксикация Литвиновой, подумалось мне. Но «Богиня», так же как и три года назад, тогда, весной, захватывает и окрашивает ночь в зеленый цвет. Как будто смотришь в зеркало, все потемневшее от времени, в трещинках, в старом дедовском доме на веранде, и видишь в нем себя младше на несколько лет.

Как бы не банально звучало, для тех, кто не умеет читать между строк: «Смысл жизни есть, это – любовь!»

Если раньше все думали, что хорошо там, где нас нет, то теперь все пытаются доказать, что хорошо там, где мы есть. Истина, как водится, где-то посередине.

И в Москве можно встретить людей из Исфары или Куляба и испытывать мучительное чувство стыда, что вот они – твои соотечественники, которые до сих пор не научились вести себя в большом интернациональном мегаполисе, на повышенных тонах разговаривают по мобильному, почесывая пах и плюя себе под ноги.

И за друзей в Душанбе тоже можно постыдиться. Ранее уверявшие в том, что «здесь» они уже больше не могут, что хотят вырваться из этого узкого порочного круга, теперь с пеной у рта призывают «поуважительней относиться к своим друзьям и своему прошлому». Конечно, с годами ведь растет статус, имя, накапливается престиж. Надо их уважать. Только никто уже теперь не вспоминает, что искали друг у друга поддержки, когда было трудно, советовались или просто изливали душу. И никто тогда не требовал уважения, а просто делился своим пивом, наливал водки, бесплатно проводил в клуб или подвозил на такси.

Наверное, и я сейчас похож на того, кто пытается доказать, что хорошо там, где я есть. А ведь, действительно, хорошо. Можно сказать, что чего-то добился, появились новые приоритеты, жить стало интересней и трудней, появились новые друзья, да и старые не пропали. И пусть у них тоже будет хорошо там, где они есть!

Сегодня маскавское небо раскрылось крылами для новых лучей. Было радостно и как-то боязно заходить в достаточно гламурный, на первый взгляд, ресторан Молли Гвинз на Пятницкой. Сергей сказал, что в самый раз — американские налогоплательщики не обидятся — крылышки, ребрышки, двойные пинты. Правда, официантки с русскими именами через две смены: Катя, Света, Ира, которые улыбались на наши заказы, а Света даже произнесла радостное «Йес!» на наше пожелание получить баффало вингз.

Говорили о многом. О стоимости билетов на Tajik Air, о ценах на такси в городе Понедельник, о Порт Саееде, где больше не танцуют девчонки. А потом вышли танцовщицы и высокий блондин в ковбойской шляпе стал разливать текилу.

Вынесло нас на берег, когда Sting стал петь про форму своего сердца, и мне стало грустно. Мы уже сидели за стойкой, и Сергей подарил купюры в 10 и 1 сомони барменше, которая не знала, куда их приладить на полной стене из сумов, марок, долларов, сомов, тенге и рублей образца 1991 года. Она просто налила нам по кофе, а с обложки подаренного мне диска улыбался Леонид Филатов и рядом стояла бутылка армянского арцаха.

— Встретимся 2 октября, — пообещал Сергей.
— Обязательно! — ответил я и помахал ему рукой, — мягкой тебе посадки, дорогой мой человек!

Дождь пробился сквозь туманное маскавское небо, которое последние дни было затянуто серыми облаками. Это обычное маскавское лето.

— Девушка, вы выписываете билеты? — Спросил я и посмотрел на дождливую улицу через окно, где только что промок.
— А куда вам нужен? — спросила она.
— В Таджикистан.
— Это вам в «Таджик Эйр» нужно.
— А разве «Домодедовские» не летают?
— Ну раз «Домодедовские», — развела она руками, — садитесь.

У «Третьяковской» весело. Там стоят люди с гармошками, гитарами, барабанами, самодеятельные поэты, люди-оркестры. Однажды там стоял человек с гитарой и гармошкой, весело прихлопывал ногой и пел что-то под настроение, а зрители были довольны, — хлопали в ладоши и даже подпевали.

— Слышишь, парень, — остановил меня бородатый. — Подкинь мелочишки, а?
— Извини, мужик, я только что все отдал. Ко мне уже подходили.
— Ну ладно, нет — так нет.

Потом подошел снова, и спросил:

— Слышишь, парень, как ты думаешь, если я картонку возьму и напишу «Помогите похмелью России», а?
— Тогда уж лучше про мировую революцию, — улыбнулся я.
— Да, — согласился он. — Пафосно как-то. А как тогда?
— Не знаю, — сказал я, — может… «Жажду и страдаю»?

Он перемялся с ноги на ногу, вытащил «Беломор» и вдруг одобряюще кивнул головой:

— Тоже фишка. Почему бы и нет. Спасибо за идею.
— Ладно, — вздохнул я, — не скучай, — и пошел в метро.