1, 2, 3, 4 марта. 1 марта — хороший повод начать правильную жизнь. Так как же правильно? Просыпаться рано, есть 2 яйца всмятку, а на обед, обязательно, на первое только жидкое. Так, пожалуй, будет правильно (?). Но ведь это, правда, надо почувствовать. Почувствовать!

Жадны весной наши с ней откровения, вскрыли мне вены тоски и сомнения…

Виновата она — Весна! Напои допьяна — Весна!

Звонок телефона прогремел так оглушительно, и я понял, что заснуть уже не удастся.

— Говорите! — Устало произнес я.
— Здорово! Это я! — сказал тихий хриплый голос заплетающимся языком.
— Я? — переспросил я.
— Ну да, я!

«Интересное кино», подумал я. Кто же это такой? Да еще сломал весь сон. И решил кончать этот непонятный сумбур:

— Кто я?
— Как это кто? Неужели ты не знаешь, кто ты? — прохрипела трубка.
— Интересное кино! — ответил я.
— Это я! Витя! — отозвалось на другом конце
— Витя? — переспросил я, — какой Витя?
— Ну как это какой! — возмутился голос. — Простой Советский Витя! Ты сегодня наливаешь? — поинтересовался Витя.
— Да, — соврал я.
— Это хорошо, — грустно сказал Витя. — Ну тогда я зайду?
— Заходи, — сказал я.
— Ладно, — сказал Витя и положил трубку…

— Черепно-мозговая. Мужчина, лет сорок-пятьдесят. Повторяю: черепно-мозговая. Кажется, еще и сердце пошаливает.
— Фамилия? — спокойным голосом вторит пожилая женщина в приемной.
— Фамилия? — Удивился человек в белом. — Да какая к черту фамилия?! ЧП. Я же говорю, ЧП и сердце: на улице Фучика попал под «газель». Сейчас, вот паспорт. Ладно, записывайте: Александр, фамилия — Фучик.
— Фучик? Бывает же…
— Так. Кардиолог. Где кардиолог? Степан Михалыч! Ну наконец-то, здесь ЧП и по вашей части. Все… передаю.
— Светочка, Света! Быстренько томограмму и кардиограмму, — Степан Михалыч уже привык к быстрому темпу работы. А ведь воскресенье, да еще 27 февраля — собственный день рождения.
— Я ехал через «Автозаводскую». Неудобно, но что делать. Так ведь и не поделаешь ничего. А до больницы еще минут двадцать. Вы не знаете, как проехать побыстрее?

Четыре женщины-больные, лежащие в зале ожидания, приспособленном под палату, не знали. Палату от коридора отделяли лишь шторы, пристроенные сюда смекалистыми рабочими на все руки.

— Я и думаю, если бы мне до Пролетарки. До Пролетарки… Тогда ведь, наверное, ближе будет. — Шепотом. Меркнет свет и загорается снова. Иногда такое бывает в городской клинической больнице № 13.
— Так ведь… здесь же трамвай… он там, кажется, номер 167. — Красивый женский голос за занавеской из коридора ответил шепотом, и свет тут же потух. — Вы не беспокойтесь, сегодня починят. Это лампа такая…
— Правда? Значит, я все же попаду на Пролетарку? Это очень-очень хорошо.
— Степан Михалыч, резать нельзя. Да еще и возраст, не выдержит мотор…
— Что ж, Светочка, передайте его в ординаторскую, у меня там инфаркта сразу две штуки появилось. Сергея Николаевича найдите, говорю вам, Сергея Николаевича — он свободен, бутерброд жует в комнате отдыха. Он знает, надеюсь…

Сергей Николаевич жевал бутерброд, когда забежала Светочка и невнятно принялась объяснять про «газель». Кардиолог выбежал, прихватив с собой хирурга, который допивал невкусный кофе.

— Фучик? Сбили на улице Фучика? Надо же. Так что вы говорите Александр Анатольевич?
— Что? Что? Резать придется. Дальше не вижу смысла. Передавай в операционную.
— Наркоз, милочка, на два и шесть. Глубокий. Да, да. Глубокий, говорю. — Шепчет хирург. — Давление проверьте. Ну конечно, что мне, вас учить что ли?
— Юрий Александрович… — Светочка покраснела.
— Да, что вы, ну быстрей давайте. У нас мало времени. Куда вы там задевали кардиограмму?
— Юрий Александрович… — подняла глаза на хирурга Света. — Мне кажется…
— Он умер… — кто-то шепотом произнес сзади.

Страх. Как навязчивая идея проносится, цепляясь своими лапами за горло. Душит и улыбается. Вот он берет над тобой верх и нельзя уже ничего поделать. Остается борьба? Опять борьба. Да что же за страх это такой? Что он хочет? Неужели нельзя на него плюнуть? Нет, все же, наверное, можно. Но как? Как ему сказать «я плюю на тебя. Убирайся к черту. Теперь я Бог. Тебе меня не победить».

Но страх тоже боится. Он боится своего страха. А если застрелиться? Что тогда? Тогда страх отступит? Ему ведь совсем не нужно, чтобы ты застрелился, тогда он не сможет нагонять ужас на тебя. Страх боится этого. Страх боится своего страха. Только разгадай, только раскопай чего он боится: тогда ты Бог, ты победил и можно, наконец, заснуть после всей бессонной ночи.

Дуло приятно холодит висок. И страх отступает. Он боится, боится только того, что я нажму на курок. Тогда ему придется искать кого-то другого, чтобы нагнетать, наводить ужас.

Страх тоже боится, теперь смеюсь я, он боится своего страха… А ну-ка, реши мои задачки!

Похмеляться мартини, скажу я вам, занятие для аристократов или дегенератов. Лучше конечно же съесть пачку «роллтона». Или две.

Пришли к выводу, что «семицветик» — это суррогат Зоны. Мысли теряются, а разговор носит характер теннисного матча с использованием нескольких мячей.

Но хорошо, что есть ТТ. Можно пойти и исполнить наш репертуар. Давно мы так не пели.

И еще я понял, что радость нельзя заедать или запивать. Ее надо хранить в сердце.

Зара сидела мягко улыбаясь, а за ней простирался всей своей красотой город. Город снов, город радости, город счастья и надежды. И лицо Зары было таким мягким и ласковым, что хотелось забыть все страсти, всю неустроенность и быть счастливым. Колесо поскрипывало иногда, но совсем не было страшно. Парк всегда прекрасен и колесо обозрения, хоть и выглядит очень старым, все же доставляет радость.

Зара улыбалась. Она была так прекрасна, что мне хотелось петь. А вокруг проплывали деревья, и все казалось таким чудесным и великолепным.

— А как же мир? — она все также улыбалась.
— Но, ведь… мир не может ждать. Мир же не стоит. Он теперь никогда не стоит. Я так хочу, чтобы он стоял. Как раньше, помнишь? Просто так. Кататься здесь, смотреть на фонтаны и видеть поливалки. Но ведь… теперь февраль.
— Саша, Сашенька… — говорила Зара.
— Но это не твои слова.
— А разве в словах есть сила? Ты хочешь, чтобы она сказала «Сашенька». А сможешь ли ты спрыгнуть вниз, туда… Видишь, там растут тюльпаны.
— Тюльпаны? — не мог поверить я. А ведь и правда, внизу, там у подножия «колеса» расцветали тюльпаны. Но почему же я пытаюсь оправдаться?
— Просто у тебя есть своя свобода неволи. Разве ты забыл? Как в клетке. Дурачок…
— Мне не нужна больше такая свобода, — твердил я, — я так больше не хочу. Не могу. НЕ МОГУ, слышишь? Я хочу свободу воли, разве это так сложно? Разве сложно, когда у тебя есть своя свобода воли?

Зара засмеялась. А я смутился, не зная, что сказать. Но ведь внизу тюльпаны. А это очень важно. Также как важны и поливалки в 5 утра. Важен воздух пропитанный пылью. Важна ее улыбка и смех… Как все страшно изменилось. Я ведь его убить хотел, этого человека. Просто и легко, ногами добить, а если бы был пистолет, тогда бы размозжил голову. Что же произошло? Слишком много жестокости. Я их стал ненавидеть. Всех! Каждого! Когда каждый старается укрыться в своей квартирке. Это его неприкосновенная собственность, он включит телевизор и будет учить детей нравственности. Но разве есть в этом нравственность? Я вырос совсем с другими понятиями добра, зла, боли, счастья. Я не хочу ехать в метро свои 2 часа в день, чтобы укрыться в квартирке и учить детей нравственности: не убий, не сквернословь, когда у магазина они будут обращаться друг к другу «чухан» или «придурок». Хотя даже и не такими словами, а куда похлеще. Надо же! Я ведь в их время даже и слова такие боялся выговаривать.

Но Зара, миленькая, что же мне делать? Безысходность? Как же это страшно, если бы ты только знала…

— А что ты думал? Возможно, люди когда-нибудь будут обращаться друг к другу «ваша человечность». Ты устал? Что же значит твоя усталость? — Она провела рукой. — Гляди! Вон там! Это твои Цветные Сны!

Я обернулся. Там были горы. Теперь уже и они были усыпаны тюльпанами. А Зара замычала. Я посмотрел на нее. Но это уже была не та Зара. Изо рта торчал клык.

— Зара? — Попятился я. Мне захотелось спрыгнуть с высоты. Спрыгнуть и разбиться. Разбиться навсегда и умереть, чтобы больше не было скитаний и мозг перестал думать. И… я прыгнул. Оказывается это совсем не страшно — удивительно просто, и ты летишь вниз. Еще чуть-чуть и дух захватывает у земли. Но что же такое? Я не разбился, я оказался снова в кабинке «колеса» с Зарой. Да и не Зара это уже была, а Дракон. Мой Дракон, который говорил мне, снова и снова что я бессмертен. Но я не хочу быть бессмертным. Я снова прыгнул вниз – и опять оказался в кабинке со своим страхом. Это бесполезно, Дракон, ну отпусти меня, я прошу тебя, ну дай мне разбиться. Я так больше не могу, я иногда вскрикиваю, но ничего не проходит. Я же знаю, что ты хороший, ты ведь не плохой Дракон. Зачем же ты надо мной издеваешься?

Капли на лице. Это просто дождь, а может плачу это я. Я плакал. Как ребенок, помнишь, Зара? Как я боялся зубного врача? Я ведь тогда тоже плакал. И очень удивлялся, что женщина-врач совсем-совсем не страшная. Даже приятная, а я переставал плакать, когда она говорила «ну что же ты? это совсем не больно, как укус мураша. Тебя когда-нибудь кусал мураш?». Я успокаивался и отрицательно мотал головой. «Ну, это совсем-совсем не больно. Вот увидишь. Ну разве что чуть-чуть. А потом я дам тебе конфету. Ты ведь любишь конфету?». И я кивал головой. А где же эта сказка, Зара? Я хочу домой. Я устал.

Зара-дракон улыбалась. Я плакал, потому что хотел обратно, туда, где была сказка. Но нельзя туда попасть, потому что не летают самолеты. «Саша, Сашенька… ну перестань, ты ведь любишь ее. Не надо плакать, все будет хорошо. Не может же быть все так плохо». Я всхлипывал и слезы катились градом, потому как даже разбиться не могу. Боже, как же я устал.

Зара-дракон посмотрела устало и сказала:

— Биржевые котировки валютных операций претерпевают значительные волнения. Но как уверяют эксперты, это не так серьезно… А теперь о погоде — сегодня в Москве переменная облачность, температура минус шесть, минус семь…

Телевизор включился ровно во столько, на сколько я поставил будильник. Ему было все равно когда включаться… Лицо было мокрым — я плакал во сне. Еще совсем недавно я прыгал со стены…

Жилкин был давно в отставке. Он был в отставке настолько долго, что уже начинал забывать свои боевые успехи, кои у него, несомненно, были. Уже прошло немало времени с тех пор, как, став полковником, в генштабе ему тактично намекнули о пенсии. Что делать на пенсии полковник Жилкин себе мало представлял, но знакомые предложили преподавательскую (бумажную) работу на кафедре. Так он стал старшим преподавателем тактической подготовки при кафедре университета. Бумажная работа его вовсе не прельщала, но делать было нечего: кроме полковничьей пенсии у него появилась возможность получать дополнительный оклад и не умереть со скуки на гражданке.

В трудные минуты нудной работы с папками и подписями в документах, он хотел, наверное, кричать: «О-ох! Закапали! Бравого бойца кавалериста!». Но он не кричал, так как сдержанность и хладнокровие отработал еще в Афганистане и Таджикистане. В 201 Мотострелковой Дивизии, в одном из таджикских приграничных кишлаков работа была поинтереснее, хотя и напряженнее. И как-то раз, узнав, что в аудитории сидит слушатель из той солнечной страны, раздухарился и рассказал о человеке, который подорвался на гранате из-за своей халатности и бездарном отношении к оружию. Прапорщику Юсуфу было почти столько же, сколько и сидящем в его кабинете студентам. Отрабатывая профессиональные навыки и боевую выучку на одном из учений, он вытащил настоящую гранату и уже выдернул чеку, когда кто-то сзади на него заорал. Юсуф растерялся, но уже было поздно – колечко-чека от смертоносной РГД-5 повисла на указательном пальце. Взрыв слышали многие, но ничего страшного не заподозрили, потому как, на учениях непременно должны рваться снаряды и сверкать пули…

В Афганистан он заходил одним из первых через Термез. Тогда, еще будучи майором Вооруженных Сил Советского Союза, его потрясли грохочущие горные реки и местные жители, которые одевались в чалмы, точно также, как он читал об этом в книжках. И переходя на понтонах Амударью в Афганистан еще не сознавал, какую роль сыграют в его жизни настоящие боевые сражения с моджахедами противоположной стороны.

Отставной полковник Жилкин знал не понаслышке о взятии Дворца Амина, так как сам принимал в этом участие, пусть даже и косвенное. Он был в прикрытии у специалистов из «Альфы», которые непосредственно выполняли всю грязную работу. За эту операцию он получил подполковника и еще две медали, которые иногда надевал на торжественные мероприятия. И когда с позором наши войска выходили, он глубоко огорчался за то, что некоторые высшие чиновники министерства обороны, уже тогда трещавшей по швам страны, фактически, предали все начинания великой державы. Но от него ничего не зависело во всей этой смуте: он просто выполнял приказы и ослушаться ему мешал воинский устав. После, он уехал домой, в свою спокойную московскую квартиру, где его уже давно заждались жена и дети. Но, однажды побывав в Средней Азии, он уже не мог туда не вернуться и уехал служить в «новое» государство Таджикистан в неизвестную москвичам 201 дивизию.

В Душанбе у него был приличный оклад для «новой реальности», потому как год в горячей точке считался за два. Жилкин успел полюбить Душанбе за его спокойный нрав и великолепное солнце, которого не было в России. Ему нравились восточные женщины: всегда гостеприимные и, по свойской им манере, закрытые для «чужих людей». А приехав в 2001 году обратно домой, он понял, что уже никогда туда не вернется. Он отслужил положенное, прошел «свою» войну и теперь нужно было привыкать к повседневной жизни на гражданке. А привыкать к гражданской жизни уже было нелегко, и кафедра, явилась для него своеобразным спасением от обыкновенной жизни гражданина. Хотя военная кафедра не заменяла полностью все прелести армейской службы, иного выхода не было.

На воинской кафедре работали не только люди уже служивые, было много и таких, кто до этой организации про армию читал лишь в анекдотах и смотрел фильмы вроде «белого солнца пустыни». В основном, это были секретарши, которые занимались исключительно бумагами и телефонными звонками. Зарплата, конечно не ахти какая, но все же работа. Среди женщин уже в возрасте, на кафедре работала и Наташа. Ей было всего лишь под тридцать.

Наталья обладала великолепным бюстом, за что пользовалась популярностью не только среди офицеров, но и студентов. Она знала это наверняка, и всякий раз проходя мимо взводов на утреней поверке, студенты-бойцы оборачивались и восхищенно делились непристойными впечатлениями. Наташе это даже нравилось и она не старалась этого скрывать, изящно подыгрывая своей своенравной походкой и лишь улыбаясь в ответ. Студенты же считали ее превосходным экземпляром, который только может быть в  «армии».

Не нравилось это лишь одному Жилкину. Впрочем, все отставные полковники, которых бойцы называли старыми хрычами, также считали ее поведение слишком уж вызывающим. Так же, как и Жилкин они придерживались консервативных взглядов и будь такое у них в роте, непременно сделали ей выговор. Наталья явно не была согласна с их доводами и, всякий раз, старалась высказать им свое презрение. Но армия ей даже нравилась. Нравилось и то как, своеобразно старались ухаживать за ней офицеры помоложе.

А работы иногда скапливалось нешуточное количество. И эта работа главным образом ложилась на секретарш, которые даже завидовали в душе, подполковникам и полковникам — ведь они только уделяли место приказаниям. Иной раз приходилось принимать начальство сверху: именно тех штатских, которые и организовали кафедру. Тогда уж день точно был неспокойным, ведь гражданские начальники со свойственным им характером любили наведываться без предупреждения, как это, собственно, случилось не так давно. День вроде бы начинался спокойно, но вдруг, начальник военной кафедры товарищ полковник Костюшко выбежал из своего кабинета и лихорадочно стал давать указания, что и как. Как назло, именно в такую минуту никого не было на своих местах и их пришлось быстро разыскивать. В это время, подполковник Вашкевич в аудитории 414 учил уму-разуму студентов и собрал со всех по 100 рублей за возможность уйти с самоподготовки и еще по 300 за сдачу будущего зачета по огневой.

Судя по всему, Вашкевич не ожидал приезда высокого начальства в столь неподходящий момент. Когда в аудитории распахнулась дверь, он было уже хотел крикнуть, на того, кто посмел нарушить лекцию, но увидев, товарища Костюшко с незнакомыми людьми в дорогих галстуках поперхнулся и ничего не произнес. Костюшко тут же представил своих гостей всем сидящим и стоящим и приказал долго жить. Гости что-то шепнули на ухо товарищу полковнику и он одобрительно кивнул. Из всей делегации в комнату зашел только толстенький человечек с портфельчиком. Вашкевич уловил всю важность минуты и сказал:

— Ну что ж. Я выйду, а вы тут поговорите пока, — и растеряно добавил, — наверное.

Человечек одобрительно кивнул и стал рассказывать о трудностях создания кафедры при университете и задавать провокационные вопросы студентам. В конце своей речи он задал самый провокационный вопрос какой можно было только слышать:

— Товарищи студенты! — Продекламировал он. — Ну пока никого нет, скажите честно, берут у вас деньги за зачеты? — и с удовольствием расплылся в улыбке.

Товарищи студенты замялись некоторое время и тут же хором отрапортовали: «Ну что вы! Товарищ инспектор! Как можно! Конечно… нет!». Делегация удалилась восвояси. В аудиторию зашел еще больше улыбающийся Вашкевич и сказал, что мы молодцы, не подводим начальство и все такое.

Сегодня денек выдался на удивление спокойный. Только вот сверху прислали директиву, в которой предписывалось указание следующего характера: если студента отчисляют в военной кафедры — его отчисляют с университета. Такой расклад не мог понравиться студентам-бойцам, но поделать было нечего. По кафедре поползли слухи и разногласия. Кто-то туже хотел написать добровольную, пока еще не поздно, о выходе из всей этой грязной игры и убраться с кафедры к чертовой матери. Больше всех этот вопрос тяготил студента-бойца Прокина, который учился на факультете психологии.

Психолог Прокин поступал на кафедру, также как и большинство, лишь для того чтобы получить возможность не служить в настоящей армии. Он решил для себя так, всегда ведь можно написать заявление и уйти. Теперь он попал в такую мерзкую ситуацию, что возможности покинуть армейскую организацию ему никто не оставлял. Целый год он ходил и просил у всех совета, оставаться ему или нет. Теперь он с ужасом подумал, что партию придется играть до конца. Прокин относился ко всему со столь выдержанным хладнокровием, за что получил кличку «Бравый Солдат Прокин». На это же раз хладнокровие исчезло в неизвестном направлении и он растерялся, быть может, первый раз за всю свою жизнь. Он, вдруг, осознал всей полнотой своего психологического ума пословицу, в которой говорилось, что промедление смерти подобно.

Впрочем, офицеры были даже довольны таким решением людей в дорогих галстуках. Это давало им почву установить четкий прейскурант цен на прогулы, отгулы и экзамены всех видов и мастей.

Кафедра научила многих стать экономистами в той или иной степени. Решение было окончательным и опротестованию не подлежало. А на стенде все также красовался слоган: «Солдат — защитник своей родины!»

Еще на эскалаторе что-то резко ударило в грудь. Да и не удар это вовсе, глухой укол слева. Так резко, что книга в руках попыталась выскользнуть. Я устоял и лишь с удивлением подумал, с чего это могло бы быть. Но не найдя подходящего ответа лишь улыбнулся.

На «Пушкинской», как всегда тьма народу. Такая куча, что тяжело пробиться даже к платформе. Я уже давно заметил, что с книгой ходить по переходам не очень-то приятно, но необходимо, иначе толпа начинает угнетать.

Устроившись у башни перрона, игла вонзилась вновь. На этот раз она уколола так, что я покачнулся. В висках забарабанили артерии, и не игла это была уже вовсе, а еж. Лоб покрылся холодным потом и я страшно подумал, что сейчас точно упаду. 30 секунд, а все также пронзительно режет, что уже и поезд ушел. Тогда я испугался, потому как уронил книгу.

Сердце. Оно не хотело больше работать. Ему надоело гонять кровь туда и обратно. Оно хотело остановиться, передохнуть, переждать суматоху. Вот ведь потеха то: упасть прямо на рельсы — тогда меня еще пронзит и электрошоком. Ну даже если и не на рельсы, то все равно глупо будет все это выглядеть. Я где-то читал, что мозг может прожить без кислорода минут 5—6, не больше. А может кислород будет поступать и без помощи сердца. Я сжал руки и затаил дыхание. Кто-то поднял книгу и протянул мне. И не видел я его лица, также как и звук превратился в гудение и разобрать слова было невозможно. Картинка расплылась и из туннеля вышел новый поезд.

Отпустило. Я вздохнул. Но руки тряслись, как у сумасшедшего. Рубашка намокла от пота и я подумал, что сердце передумало. Оно снова забилось и пустило красную жидкость по венам. Забарабанило с большей силой напоминая, о своем беЗсмертии.

«Ах, почему я не складываюсь, как подзорная труба! Если бы я только знала, с чего начать, я бы, наверное, сумела…» — с сожалением подумала Алиса.

Он знал все премудрости нелегкой армейской службы. Возможно, даже и больше. Потому, что если человек к чему-то привыкает годами и вкладывает все свое умение и знание дела, уже тяжело переучиваться на новый лад.

Пацук был именно таким человеком. Военная выправка сделала из него твердого, иногда даже, через чур жесткого солдата. Родившись однажды, он уже знал, чем занять свою жизнь. А сентиментальные родители показывали его друзьям, которые восхищенно твердили: «Гляди! Гляди, каков! Генерал растет!». И в этой суете и радости все было уже предрешено — Пацук родился в пагонах…

Он иногда думал, что его предназначение заключается совсем в другом. Но воинский устав сделал свою работу. И принимая этот факт как должное, Пацук не старался его переделывать, а только лишь следовал законам внутренней службы части, где было все до удивительности просто: 7:00 — подъем, 7:20 — завтрак, 23:00 — отбой. Еще совсем мальчишкой, командуя своими друзьями по двору и давая им разгон, он видел себя ну никак не ниже полковника. Его мечта осуществилась наполовину — Пацук стал подполковником.

Больше всего он любил выправку. Строевой марш, считал верхом совершенства, всякий раз отрабатывая его красоту на своих подчиненных. Война — войной, но он попал на кафедру. Военную кафедру! Эта организация внесла свои коррективы в его нелегкий жизненный распорядок — здесь уже не было столь многочисленных подчиненных, которым он мог приказывать, что делать и как. Оголтелые студенты, которые вечно выполняли указания не так как нужно и всегда отвечали не по уставу — вот что раздражало Пацука больше всего. Студенты шли на кафедру с одной лишь корыстной целью «откоса» от армии и поэтому не предавали сей организации достойного внимания.

Сергей Андреевич Пацук мечтал о настоящей армии. Но жалование в его прежней работе под Нижним Новгородом никак не прельщало духовных сил, и придя на кафедру, его бросили на ответственную работу по его части — строевую подготовку.

Продолжение »