В город пришла весна. Она приходила так долго, что некоторые уже и отчаялись ее увидеть когда-нибудь. Март грозным взглядом поглядывал на февраль и ругался нехорошими словами, но сделать похоже ничего не мог, и лишь заглянув в свой календарь, обнаружил запись: «Вздел Ярило зиму на вилы». А вот вил-то и не оказалось.

Я настолько привык к зиме, что теперь — в апреле, когда вдруг все начало таять появилось странное чувство отрешенности и неведения будущего. Будущее заключалось в Цели. Только Цели, которая лежала некогда совсем близко, где-то там, лишь только хорошо приглядеться, но вдруг она исчезла, оставив за собой неуютный осадок. Цель должна вернуться, вот только пройдет глобальное потепление странных ледников.

Я вскочил и понял — это просто дурной сон. Ничего, пройдет. Завтра ведь будет лучше! За окном мчались громыхая грузовики и авто и вдруг перед глазами встала картина кошмарного сна: на неведомом мне букваре, какой-то ребенок написал одно предложение: «до сказки». Вскрикнув я сопел, вспоминая коротенькую надпись на незнакомом мне букваре, пока не понял — ребенок ведь хотел написать «до свидания», а получилось про встречу со сказкой. И всегда он прощаясь говорит не до встречи, а до сказки, потому как так ему понятнее, а все остальное не интересно, как бывают неинтересны взрослые разговоры.

Я решил умыться и направившись в ванну меня стукнуло током от крана с водой. Удар был такой пронзительный и неожиданный, что я подпрыгнул от изумления. С этого момента меня начало бить током от всего, что только можно вообразить: дотронувшись до ложки, разряд оказался сильнее, и с каждым разом он становится сильнее и продолжительнее. Вот я дотрагиваюсь до свитера и уже даже не удивляюсь тихому щелчку, будто чиркаешь электрической зажигалкой. Так я превратился в заряд…

И лишь после всего страшного и суматошного дня я закрыл глаза. Перед глазами плавали молекулы, растворяясь и проясняя картинку: на электрическом стуле сидел человек и что есть мочи кричал заикаясь, пока не пошла белая пена:

— К-кротов! К-кротов! Моя фамилия Кротов! Кротов! Кротов, мать вашу!

Сегодня ночью мне приснилась вышка. Белая вышка на фоне черного неба и моря. Тьма была настолько черной, что сливалась в одно тягучее как нефть, пятно.

С вышки в бездну прыгали человечки. Они были так далеко, что я видел муравьев в плавках, вскидывающих руки и ныряющих в черноту. Одни прыгали солдатиком, другие выполняли сложнейшие упражнения перед тем, как исчезнуть во тьме.

Со мной кто-то говорил. Он рассказывал про этих человечков, называя их по именам, упоминая их детей, друзей, родственников. Я узнавал все о каждом из них, пока они летели в пустоту. Но я не жалел их. Я знал, что это — инициация.

Я знал, что должен тоже прыгнуть. Но мне мешал страх, ветром срывающий человечков с вышки. Мешали оставшиеся за спиной лица, места, недосказанные слова, недоделанные дела.

***

Я прыгну. Я обязательно прыгну. Ведь я — человек…

Воно как колотится. Не хочет останавливаться, уносит вперед и вперед. Удар за ударом сердце подпрыгивает, взвизгивает, напоминает о круговерти. Душновато стало ему, не может оно больше переносить суматохи.

Сегодня, перейдя из обороны, сгруппировавшись, я начал наступление. Завтра я прорву левый фланг противника, заколов ножом страх. Завтра я буду резать его, как ягненка холодным тупым лезвием. Бежит… ему не терпится, удар за ударом, фланг за флангом, стук за стуком отдается в висках.

У него, ведь, есть срок годности. Удивительная это вещь! Будто покупаешь в фирменном магазине стиральную машину. Вот тебе инструкция, вот гарантийный талон, а вот графа возможных неисправностей. Где же мой талон? Родившись однажды, мне всучили в руки мое Руководство. Я ведь знаю, на обложке точно было написано: «Сердце человеческое. Инструкция по эксплуатации». А на второй странице содержание: «Глава первая — основные части, механизмы и их предназначения. Глава вторая — основные характеристики и функции: 1) Злоба 2) Ненависть 3) Любовь…» — и еще всевозможное количество пунктов. Но только порядок работы и цели функций не указаны. Их кто-то стер и не разглядишь уже вовсе почерневшее пятно. И лишь главы о «сроках эксплуатации» никогда не было, а только красовался красный штамп: «Бежать вечно».

— ну че там, на горизонте?
— на горизонте долгая жизнь!
солнце
море
по песочку босиком!
босса нова
вечером коктейль
соленые потрескавшиеся губы
загорелая кожа

— ты с ума сошел
— ну и что?
— март подходит к концу
— март кончил
— свою гнусную песнь
— впереди только хорошее
смерть позади! любовь выживет все!
у меня на руке замазкой написано любовь
а замазка долго держится
все смотрят и удивляются

— я люблю ее
— я знаю
как же по-другому?
— и пошли все к чертям!

Март подходил к концу. И я еще не знал, что на следующее утро пойдет снег, который к вечеру растает. А пока были жесты и простые фразы. Простые до глубины. Это как смотреть в кристально чистую воду: видишь дно, а как оно глубоко, сказать не можешь.

«При мне нашли папку с протоколом: на одной странице было нарисовано лицо, а на другой — вопрос о смысле моей жизни. А вся остальная страница была исписана ответом, и это было только одно слово: ЛЮБОВЬ…»

И стучало мое сердце в такт с ее сердцем и так хотелось, чтобы двойник ее успел возвратиться в зеркало. Но ворон приносит рыбу только тем, кто его ждет.

Смысл жизни есть, это — любовь. Просто. Вот только бы найти живую и мертвую воду.

Март подходил к концу. Ермолов смотрел в окно. Внизу суетились люди, выстраиваясь в очереди. Люди кричали о свободе и совести. Внизу, там на площади, под палатками разъяренная толпа выжидала противостояние. Ермолов был уже стар для всего этого. Он знал о старости многое.

«Господи, да что же случилось, — думал он, — что же произошло? Мы ведь боролись не для всего этого. А сколько времени-то прошло. Семьдесят лет, да семьдесят…»

Кабинет молчал. Совет Министров опустел еще несколько часов назад. В такой тишине шаги за дверью раздавались так отчетливо, будто по вискам стучали чем-то тяжелым. Шаги приближались, становясь все громче и громче. Дверь распахнулась, Ермолов не повернулся — он все также смотрел в окно. Моросил дождь, создавая грустную атмосферу одиночества.

— Товарищ генерал, — запнулся голос сзади. — Мне кажется, мне кажется… вам пора.
— Пора? — повторил Ермолов, — разве бывает пора? Разве когда-нибудь приходит такое время? Куда же вы все делись? Струсили, испугались кучки остервенелых юнцов.
— Время. Время дорого. Нужно уезжать, я ничего не могу поделать. Машина уже ждет.
— Знаешь, Каюмов — он наконец повернулся, — семьдесят лет прошло. Семьдесят. Эта цифра должна чего-то значить в жизни человека.

Каюмов замялся. От него, и в правду, ничего уже не зависело.

— Нет, Каюмов. Я не поеду, никуда не поеду. Я останусь здесь. Здесь, в этом кабинете: пусть они попробуют взять меня. — Он взял со стола револьвер и снова посмотрел в окно. — Я не собираюсь стреляться. Мое время и так уже подошло.

На площади готовились к штурму. Люди с седыми бородами выкрикивали в мегафоны призывы, размахивали руками. Они предвещали горечь, обиду, говоря, что время подошло. Город горел, сползая в пропасть.

Генерал посмотрел на револьвер. На холодном дуле ствола была выгравирована надпись: «На долгую память о боевых победах. Фрунзе». Сердце уже так не колотилось, оно вдруг закололо со страшной силой и Ермолов покачнулся. Каюмов ждал.

— Каюмов… Каюмов… — горько сказал он. — Эта земля подарила мне родину. Подарила семью, счастье. Я сражался за нее, тогда в двадцатых. Твой отец тоже сражался. За каждую пядь, за каждый клочок этой площади. За людей, за здравие. Сражались за то, чтобы не было больше боли и горечи. Вероятно, мы били их отцов и дедов. А теперь они хотят взять реванш. А мы испугались.
— Теперь другое время, — сухо сказал Каюмов. — Они хотят свободы…
— Революции без жертв — ничтожная ложь. Так ведь?
— Так.
— Так куда же вы все делись? Предатели. Ты видишь эту шашку? — он показал на стену, где красовался стальной клинок, заключенный в ножны. — Этой шашкой мы били Ибрагимбека. Этой шашкой мы строили город. Этой шашкой мы ковали справедливость. Или… не знаю.
— Они тоже хотят справедливости.
— Справедливости, — повторил Ермолов. — Иди Каюмов, дай мне еще десять минут, я спущусь позже.

Шаги отдалялись по тихим коридорам красного здания. Ермолов сел в кресло и повернулся к окну.

«Дождь… — думал он. — Тогда тоже был дождь. Вон там стоял памятник. Мы его сами ставили. Ехать? Куда же ехать? Да и зачем. Нет, нельзя так»

И снова сердце закололо, будто иглой вонзилась крепкая стрела. Ермолов закрыл глаза, собираясь с мыслями, револьвер выпал из рук. Он больше не смотрел в окно — сердце остановилось, уносясь в даль к жаркому восточному солнцу перемен…

Мне часто снятся возвышенности. То взбираюсь по зеленым пластиковым парапетам, наваленным друг на друга, то прыгаю вверх по железным фермам, то, срывая ногти о камни, поднимаюсь в гору.

Достигнув вершины, я с трудом перевожу дух и смотрю вниз. И тогда понимаю, что спуститься уже не смогу. И не важно, насколько крут подъем, не важна высота. Важно то, что я добрался до точки, с которой не могу сдвинуться ни вверх, ни вниз.

Тогда я просыпаюсь с мерзким ощущением. Кажется, что я остался там, на вершине. В одиночестве.

Тихо, тихо. Уже почти неделю. Я считаю. Сегодня было двадцать. Двадцать ударов под дых, завтра будет. Будет завтра. Надо бы сгруппироваться, передохнуть чуть-чуть. И снова придется лезть. Невозможно не лезть — все равно засосет. На поверхности остается только голова, которая каждый день уходит под тину.

Мое солнце горит на стыке ветров. Мое небо дождем опрокинули в ночь тени пяти углов. Сколько троп и дорог для меня заплелись в одну. Я иду по дурной земле, к небу, в котором живу.

Уверен я, что когда-нибудь все же буду играть в эту дурацкую игру уже по своим правилам. Пусть решают мои задачки. А где-то там, в уездном городе N догорает закат и смеется прекрасная N.

Ну а пока, там где пакость сияет во тьме, я лечу по чужой земле, дорогой, которой нет…

И можно ведь сказать, что ничего не случилось, и каждый в праве выбирать себе свой путь. Или идти рука в руку, за руку, под руку.

Но раскрыты зрачки, сжимая кулаки, пытаешься любить, а можешь только ненавидеть. А ненавидеть-то не за что. Спасибо. Не за что. Не надо мне вашей благодарности. Сидите, уткнувшись, спрятав глаза.

И прав ты про хук снизу. А можно потом добить. В корейском фильме видел, как убивали куском стеклянного листа, заранее разрезанного алмазом.

Стоя перед зеркалом, думал, а чем же я лучше его? Ведь и я тоже так умел. И может, до сих пор еще помню, как это делать. Но больше не хочу.

И когда холодный конец стекла войдет в мой живот и вспорет внутренности, я вспомню, что предательство не является одним из семи смертных грехов.