На работе я вру. На работе мне приходится постоянно врать: покупателям, что продукцию все-таки отгружу. Это не сильно решает дело, максимум отсрочить на 2-3 дня. Но! Отсрочить же. А там, а там быть может еще что-то появится. Это не хорошо. Меня это мучает. Скоро что-то оторвут. Нельзя так долго держать кота за одно место...

Случается и пребывает такое время, когда оно несется как реактивный самолет, а бывает что тянется как старый грузовик на шоссе в одну полосу. И вот вопрос, что течение времени регулируется у нас в голове. Как томительны ожидания момента встречи и время набирает ход как только она пришла, как только увидел ее.

Вчера она была волшебна. Время летело быстро. Что странно, летело и расстояние. А вечер…он закончился. Хочется еще…и еще.

Она была нежной фиалкой в объятьях еле мерцающего вечернего света. За окном было лето. Разговор легкий, как близкие люди: о нас и о других. О жизни и выборе, о делах и занятиях. В общем они не стеснялись. И, знаете, такую искорку, которая появляется каждый раз в новых отношениях. Она соединяет глаза и уже разомкнуть губы не получается. Но она спешила домой, он поехал к себе. Так обычно случается, кто-то уезжает, а кто-то остается. Ночь впускала сквозь опущенное стекло ветерок шоссе, кресло еще хранило ее тепло. В голове была легкая грусть с надеждой на завтра. Завтра будет она и только ради этого он будет приближать вечер, заставляя планету обернутся на миг, но быстрее. Она была разная: утренний весенний цветок! За окном прекрасное утро! Солнце. А ему почему-то так хочется ночи!

Сидя на пирсе, она писала ему, не знакомому, но близкому по духу. Она его не знала, впрочем, как и он ее, но теплое солнце у них одно на двоих, да и желание увидеть ответ именно с другой стороны. А мимо пирса проходил корабль. Корабль был полон людей. А на его борту сияла надпись-название, уже немного потрескавшееся от расcтояний и времени. Имя кораблю — Марс! На Марсе, она констатировала, есть люди!

И это чудесно!  Города мы построим!

В центре Парка победы в Ленинграде есть полуутопленная статуя пионера с трубой. Он весь в трещенах. Но еще живой. Когда вы там будите, передайте от меня привет. Скажите, до сих пор  печет от его огня!

Не знаю сколько времени должно пройти перед тем как ты начинаешь скучать. И вовсе не важен объект грусти. Сегодня для меня это Питер. Когда каждый день выходя в его промокшую погоду, покупая газету и спускаясь в шумное метро. Там я стал умнее, мудрее может быть. Вот ведь вопрос какой. Скучаешь по городу, месту, человеку или все-таки по времени когда это происходило. Не буду писать банальностей, что мол были молоды, мы и сейчас пока еще ничего, но...грусть-то налетела...

Думаю все-таки по времени скучаем. Когда жил среди каналов и мостов. Когда в окно с утра видишь белую чайку, каждый день проходишь мимо чуда Монферана. Хочу опять вставать рано с утра, когда за окном +3, дождь, туманность, и тяжелое просыпание и холодный пол в ванной комнате! И плакат битлов на стене! Нужна  мне эта сырость!

И вот опять пересекая километры МКАДа вспоминаешь...

Обязательно еще вернусь!

С ней он познакомился в «американском культурном центре». Он тогда работал там, помогал адаптироваться школьникам по обмену, которые проучились год в США, вернулись на родину и никак не могли приспособиться к своей старой жизни. Они сетовали на то, что в кране нет горячей воды, что люди здесь не принимают душ каждый день, что им так трудно общаться с родственниками и сверстниками. Он устраивал для них собрания с пиццой и кока-колой, с просмотром комедий на английском языке, с обсуждением «насущных» проблем американского и здешнего общества.

От нее всегда веяло какой-то свежестью. С первой же встречи он стал думать о ней. Ему нравилось, что она мыслит не так как все остальные девушки. Они подружились — он рассказывал ей обо всех своих похождениях, обсуждал своих друзей, анализировал их и свои поступки. Она стала для него кем-то вроде психоаналитика.

Позже он с удивлением узнал, что она влюбилась в него с первого взгляда. Они стали встречаться, он был у нее первым. А потом она уехала. Вернулась в Штаты. Правда регулярно приезжала каждое лето.

— Ты говоришь, в Москву. А ты ведь сама не хочешь туда.
— Да, но из-за тебя я согласна.
— Может быть нам стоит остановиться прямо сейчас.
— О чем ты? Я не понимаю.
— Мне надоело ждать тебя здесь. 10 месяцев в году я жду тебя. Так не может продолжаться!
— Я начинаю ждать тебя с того момента когда сажусь в самолет, летящий в Штаты. Я тоже страдаю!
— Все! Садись в такси и уезжай!
— Нет, я не поеду!
— Садись, я сказал!
— Раз ты этого хочешь...

То лето стало для них последним.

Счастье как будто в кармане
Но писатели врут
И скучает мой друг в Краснодаре
И не пьёт — там не пьют

Я и здесь скучаю не меньше
Я и здесь мог не пить
Но обманчиво счастье забрезжит
Снова хочется жить

Я пробовал сжигать, но не сгорают
Мои мосты
Всё так же мы боимся расстояний
И высоты

Слышу голос в тумане
Сообщение ТАСС
Президент США заявляет
Спутник прибыл на Марс

Что нам Марс, да лучше бы взяли
У меня интервью
Как скучает мой друг в Краснодаре
И не пьёт — а я пью

Я пробовал сжигать, но не сгорают
Мои мосты
Всё так же мы боимся расстояний
И высоты

© Смысловые галлюцинации, 2005

Они оба знали, что так продолжаться не может. Устроенный ею прощальный вечер на квартире подруги сразу не удался. Разговор не клеился – он уже был где-то далеко, а она все еще пыталась найти крючочки, чтобы хоть как-то зацепиться за него.

О том, что он уезжает было оговорено давно. Но она все еще надеялась на его возвращение. Именно для этого и был устроен этот вечер. Либо вернет его назад, либо простится навсегда.

Всегда рассыпающийся в комплиментах, сегодня он был скуп на слова. Даже порыв страсти, захлестнувший их обоих в сумерках, не сумел растопить его сердце. Она просила его не уходить, остаться здесь, прожить с ней последние часы этого дня, но он был неумолим.

Его уже тянуло в новый город, на новую землю. Он стремился поскорей оказаться среди незнакомых и поэтому интересных людей. Его влекли новые возможности, новые желания.

Уже после того, как он вдоволь вкусил щедрот нового мира и вернулся в свой старый пыльный город, его стало посещать чувство невосполнимой утраты. Давно забытое щемящее чувство.

Зашел как-то среди моих коллег разговор о том, насколько американцы – открытая для эмоций нация. Смеются, когда смешно, плачут, когда грустно. И как будто только они это могут.

Все началось с обсуждения мюзикла «Hairspray», на который сходила одна из наших коллег. Ее буквально умиляла реакция жителей среднего Запада, которые попали под энергетику певцов-танцоров из мюзикла.

— Вот они на месте сидеть не могли, всему смеются, улыбаются, прямо светятся все! По-моему, «наши» так не умеют.
— Ну, «наши», по крайней мере, не смеются по поводу всего, что происходит на сцене, — отвечала ей другая моя коллега. — Однажды я видела, как некоторые американцы улыбались во время очень печальной оперной арии. И улыбались они не от того, что прониклись чувством, а от того, что не совсем понимали, что происходит на сцене, и пытались себя оградить от этого тяжелого для восприятия момента.

На мюзиклы и оперы в Нью-Йорке я не ходил, но вдруг вспомнил, как в кино, во время страшных или напряженных сцен по залу носятся короткие смешки. Так «открытая для эмоций» нация «спускает пар», пытаясь не пугаться сильно или не задумываться глубоко о происходящем на экране.

«Эмоциональная незрелость» – объявила свой диагноз-приговор коллега, рассуждавшая об опере. Я был поражен точностью и емкостью формулировки, которую вот уже на протяжении полутора лет пытался выдумать сам.