Пустыня. Песок под ногами шепчет о чем-то своем. Солнце указывает путь и жжет глаза. Бряцает автомат, рюкзак за спиной тянет к земле, каска нагревает мозги до точки кипения, но они не кипят, а плавятся и текут большими, липкими, скользкими каплями пота из-под нее и падают на ботинки.

Эта дорога ведет в никуда и каждый из нас это знает. Каждый из пяти, оставшихся в живых из всего отряда. Теперь мы спешим на помощь такому же отряду, который гибнет там, за барханом, за чью-то ненароком брошенную фразу, ненароком пришедшую мысль, идею, превратившуюся в ненароком придуманную войну.

Уже слышны выстрелы очередями за новой кровью, взрывы гранат и крики, брызгами разлетающиеся во все стороны.

Оазис. Здесь раньше кипела жизнь, теперь кишит смерть. Развороченный колодец в центре, сожженные хижины, которые теперь служат прикрытием для двух противоборствующих сторон. Битва ведется за каждый клочок этой мертвой, иссохшей земли, за каждую щепотку этого розового песка, за каждый вдох этого вонючего воздуха.

По данным разведки противника больше. У него преимущество — на его стороне смерть. Мы знаем, что пришли за ней. Знаем, что она ждет какого-нибудь меткого выстрела или удачного взрыва. Мы чувствуем, как она дышит обжигающим горло и легкие сухим ветром, палит беспощадным солнцем, застилает глаза и разум дымом и ужасом происходящего, убивает свинцом и разрывными гранатами.

Мы притаились за кучей обломков, служивших когда-то стеной дома, в котором появлялись на свет, растили детей, радовались жизни, умирали своей смертью на протяжении многих столетий. А нашей артиллерии понадобилось всего лишь пятнадцать минут для того, чтобы превратить этот оазис в кучу смердящего человеческого мяса, песка и обломков.

Наша позиция обстреливается с трех сторон. А позади трупы друзей, сослуживцев, командиров. Те, к кому мы пришли на подмогу, уже мертвы.

Одному из нас придется продвигаться вперед и прочищать другим дорогу — таков приказ вышестоящих: никакого отступления. Продвигаться вперед будет сержант Видслоу, старше по званию, младше любого из нас по возрасту.

Сержант бежит, припадая к земле. Его каска болтается на ремне, он снял ее, чтобы лучше видеть дорогу. Да и не может старший по званию показывать, что боится.

Взгляд четверых приковывает красная муха лазерного прицела, севшая на правый висок сержанта. В шуме происходящего не слышно как разрывает черепную коробку Видслоу. Его тело разом заваливается на левый бок, а нас обдает чем-то мягким и горячим. Мы сильнее сжимаем автоматы и скрипим зубами.

«Твоя очередь!», — кричит рядовой Шер. Он обращается к Сэму, тихому парню, у которого дома было все. Там, в миру, он нравился женщинам, сорил деньгами налево и направо, гулял в свое удовольствие; а здесь, на этой войне, изменился: сначала перестал говорить, а потом и спать, постоянно писал что-то в своей серой тетрадке в промежутках между боями и вылазками, и молился. Молился тихо, беззвучно, но так, что пробирало даже самых заядлых дебоширов и убийц.

Сэм передергивает затвор. «Каску не снимай!», — кричит Шер. Он не хочет потерять друга. Сэм стал очень дорог Шеру с тех пор, как тот дал ему почитать свою серую тетрадку. «Побежим вместе», — решает Шер. Сэм кивает. «Ты и ты!», — тычет Шер мне и рядовому по прозвищу Большой, —  «Прикройте!»

Оба короткими перебежками пересекают линию огня снайпера, прыгают в воронку от разорвавшейся мины. Я слежу за Шером, его каска предательски выдает его рост. Шер как бы слышит меня и прячет голову, а в следующую секунду в воронку залетает мина.

«Дважды мины в одно и тоже место не падают», — говорил наш полковник. «Падают, полковник, падают», — думаю я со злобой. Большой трясет меня. Осколком ему разодрало лицо и шею. Говорить он не может, а только смотрит на меня своими мутными глазами загнанного жертвенного животного. Большой умирает, держась за мою руку и глядя в небо, с которого доносятся звуки приближающейся авиаподдержки. Наша доблестная Воздушная Кавалерия заходит на бреющем полете, чтобы накрыть проклятый оазис напалмовыми бомбами. Я закрываю глаза Большому. Вспоминаю молитву, которой в детстве меня учила мать.

Последние слова молитвы сливаются с ревом трех истребителей, которых у нас звали «Драконами». Меня обдает холодным дыханием смерти, что несется с высоты 300 метров на оазис.

Запах чистейшего бензина разливается по пустыне. Нет смердящих человеческих тел, искореженной техники, загубленного оазиса. Есть только темное пятно, которое постепенно заносит свежим теплым песком.