Я не слышал от тебя так долго. Хотя это была всего неделя. И подумал я единственное, что могло придти мне в голову: ты меня разлюбила. Встретила кого-то. Влюбилась. И больше я не могу прикоснуться к тебе через два часовых пояса.
Мысли уводили вперед. Все вокруг стало серым и больше не отливало золотом твоих волос. Я не чувствовал запахов, не слышал звуков.
Рубцом на сердце застыла твоя улыбка. Такая добрая и теплая. Самая любимая улыбка на свете.
Больнее всего становилось за мир из капель. За созерцательную лавку. За тепло правого кармана твоей куртки. За наши прогулки. За мою проигранную партию в бильярд. За твои письма и звоночки.
Боль стремилась дальше. Струилась по венам. Скатывалась мятыми простынями и стучала в висках, перерождаясь в страх
Я боялся нарушить твое молчание. Потому что где-то в глубине сердца надеялся, что ты любишь. Любишь! И что просто не можешь дать о себе знать.
Но ты была. И есть. И будешь. Только давай мне об этом знать.
People are strange when you’re a stranger
Ну не хотел я приходить. Не хотел ни с кем знакомиться. И не было у меня никакого настроения. Хотелось остаться один на один со своей грустью. И еще мне показалось, она не сказала, конечно, но мне показалось, что она меня разлюбила. Встретила кого-то и разлюбила. Оставила одного. На всем белом свете.
Faces look ugly when you’re alone
А когда я шел по улице в сторону снимающего боль порта, я встретил собаку. Одинокая и белая она стояла посреди дороги. А потом мы еще долго оглядывались друг на друга.
Women seem wicked when you’re unwanted
Порт не снял боли. Напротив, стало еще хуже, оттого, что там была она. Которая уже не нужна. О которой и не хочется думать. Которую и не хотелось видеть. Я повернулся и вышел к таксистам, которые почему-то по-английски предлагали такси.
Streets are uneven when you’re down
Назад идти было легче и быстрей. Может быть, потому что привык, а может быть, потому что уже ничего не ждал.
When you’re strange
No one remembers your name
К чему тебе такая спешка?
Побудь со мной еще, тебя молю.
Но я в твоей игре всего лишь пешка,
А ведь ты пара только королю.
Вокруг тебя сплошь офицеры
И кони дорогих пород,
С тобою кланяются сэры,
Я — в карауле, у твоих ворот.
Твоя игра умна, изящна,
Ты губишь армии, сжигаешь города.
Ты войны не ведешь напрасно,
В бою твоя рука тверда.
Таких как я, не сосчитать,
Мы сложим головы, пронзим сердца себе —
Тебя восславим Королева-мать,
Хотя любой из нас мечтает мужем стать тебе.
Мы все умрем, лишь ты — бессмертна,
Ты вечно будешь править на Земле.
И власть твоя на миллионы лет и километров —
Любовь и смерть в одном лице!
Четверо садятся в машину и трое из них одевают бумажные коричневые пакеты на головы. Один из них — я. Я не веду машину, это делает водитель, который пакета не одевает. Он ведет машину, а потом спрашивает у нас, где мы находимся, и если ты угадываешь, то тогда можешь сесть за руль и снять пакет. Теперь твоя очередь водить. Ведешь 10 минут, а потом спрашиваешь у пассажиров, где они находятся. В твоих интересах довести машину в то место, которое не знакомо твоим пассажирам. Тогда можно оставаться на месте водителя и ехать куда нужно. Но часто твои пассажиры угадывают и тогда приходится опять закрывать глаза бумажным коричневым пакетом и отдаваться в руки провидению.
Многого хочу. Хочу поехать в Ялту. Чтобы мне там было хорошо, чтобы я был не один. Чтобы обязательно был не один. Чтобы с друзьями и с ней. По дороге на автобусе. И чтобы высовывать голову из окна и кричать. Кричать полям и столбам. Кричать от счастья.
Хочу вечером гулять по песку. Хочу смотреть на закат. Хочу держать ее за руку. И чтобы было тепло. Чтобы через шаг — море. Чтобы ветер шептал какие-то только ему понятные слова. Чтобы она дышала рядом.
Хочу еще чтобы все были счастливы. Чтобы смеялись и веселились. И чтобы все вместе. Чтобы не было проблем. Чтобы все были здоровы. Чтобы долго жили. Чтобы вместе. Рядом. Постоянно.
Многого хочу. А может это не так уж и много?
Много, пунктирами слов в пустоту. От нее хочется кричать, рвать все вокруг. Испепелять взглядом. А не получится. Потому что нет больше таких людей. Нет больше людей с экстраординарными способностями. И больше не будет. Пока висит пустота.
А пока есть пустота, не будет ничего. И это не баланс, как многие пытаются нас уверить в беллетристике про свет и тьму. Баланса нет, и не будет.
Чтобы противостоять пустоте надо что-то иметь в себе. А что есть в тебе?
У меня слезятся глаза на ветру, а тебе кажется, что я плачу. Ты нежно смотришь на меня и гладишь взглядом. В твоем взгляде я почему-то вижу то, чего не должна видеть в глазах друга — преданность. Ты даже молча можешь говорить со мной.
Я так часто сижу на холодном подоконнике и, не отрывая взгляда, смотрю на МГУ, а он предательски светит огнями. А потом его выключают. «5 тысяч тонн света» просто кто-то выключает, а я сижу и думаю о тебе, а еще о том, что и мне бы хотелось вот так вот взять и погасить такую вот махину. Меня бы никто не понял, если бы я сказала о своем таком желании, а ты бы понял и сказал «РОВНО»! А потом приходит лето, и мы опять сидим и болтаем в ресторанчике. Я опять без умолку болтаю о своей какой-то немного странной жизни и делюсь своими думами о простом счастье и об осени. Потом мы вспоминаем тех, кого уже нет с нами, и так грустно молчим пол минуты. А потом ты рассказываешь о своих планах и начинаниях.
А я радуюсь, и не только тому, что ты живешь как надо, но и еще тому, что ты вот так вот запросто болтаешь со мной сегодня, а я даже не думаю о том, что лето скоро закончится и мой самолет опять взлетит в воздух и будет лететь около четырех часов, а потом пойдет на посадку в стране, которая далеко от тебя и от наших с тобой бесед. Страна большая, но в ней нет таких как ты. Во всем мире нет.
Меня спасает только ее фотография на десктопе. Пусть даже все мои смс уходят в никуда.
— алло, встретимся на филармонии, поедим, пообщаемся…
Тяжело двигаться с простреленной болезнью грудью. Но тебя зовут твои друзья. И не важно, обращаешься ты к ним на «ты» или «вы», единственное, что важно, они – твои друзья.
А потом ты идешь по морозной улице, соврав, что уехал домой на такси, и проходя мимо столба, на котором она не удержала свою жизнь, прикасаешься к нему, чтобы ощутить холод смерти. Потом долго хранишь его в ладони, несмотря на «улучшающееся настроение» Гришковца в плеере.
Он до сих пор во мне…
Мы так стали близки за последние несколько дней. Время назад. Как бы и не было тех полутора лет. Она опять уезжает.
Просто не хочется терять. Вы знаете, говорим, что будем писать, звонить. А по сути? Два письма и полтора звонка. Затем свои дела. Много своих дел. Когда ты очень занят.
Вот так мы и теряем связь. Мы теряем себя, какими мы могли бы стать с ними, с этими людьми. Мы уже не будем такими, так почему говорят, что все решено. Ничего не решено! Все еще можно повернуть, наверное.
Я не забуду, я, наверное, смогу сберечь. Мне будет сложно. Нам будет сложно. А если что-нибудь случится? Она мне и это говорила. Мы проговорили обо всем. Губы болят.
Говорила, что все для меня. Почему я не верю. Не то, что бы не верил, сколько боюсь спугнуть. Опять все проворонить. Жаль.
А если это любовь?
Меня спасает только ее фотография на десктопе. Пусть даже все мои смс уходят в никуда.
— алло, встретимся на филармонии, поедим, пообщаемся…
Тяжело двигаться с простреленной болезнью грудью. Но тебя зовут твои друзья. И не важно, обращаешься ты к ним на «ты» или «вы», единственное, что важно, они – твои друзья.
А потом ты идешь по морозной улице, соврав, что уехал домой на такси, и проходя мимо столба, на котором она не удержала свою жизнь, прикасаешься к нему, чтобы ощутить холод смерти. Потом долго хранишь его в ладони, несмотря на «улучшающееся настроение» Гришковца в плеере.
Он до сих пор во мне…