И день был какой-то хороший. С утра все ладилось, и эмоций положительных было много. Повсюду появились девушки, которые, казалось, соревновались друг с другом по красоте. И солнце струилось по улицам, небо расписывалось своей гжелью, а я смотрел на все это и радовался.

Может быть от того, что проводили мы эту зиму как подобало. С понедельника на вторник. С виски. А потом в порту я долгое время любовался девушкой, которая впоследствии оказалась украинкой, приехавшей сюда, чтобы наблюдать за выборами.

А день был очень хороший. Приятный во всех отношениях. Все улыбались и дарили друг другу цветы. Ну, по крайней мере, я подарил в этот день три букета.

И Самира согласилась пойти в пятницу в порт. И привести ту самую украинку. Но я не стану говорить с ней про выборы. А просто расскажу про замечательный первый день весны.

Говорили о мере. У Зуфы надо учиться или у Старика. Зашли в ТТ, чтобы выпить пива. Но не учли того, что сейчас придут счастливчики, посетившие концерт Фабрики 3.

Как долго я слушал про какого-то там Барсукова и про то, что Михальчик не спела «Питер». Да и не в этом дело, слишком разные нам сегодня достались частоты.
Даже то, что петь мы хотели и хотели слушать, не помогло. И Sunny не возымела должного воздействия.

Не было в этот день искры, той необходимой составной, которая заставляет веселиться на 23е или смеяться напропалую при рассказанной, и всеми уже в сотый раз услышанной, истории.

Но клабаналитик, который, как все уже знают, знает свое дело, смог закончить этот вечер как подобало. Пусть даже и не мог он находиться в одном месте с той, которая разбила ему сердце.

И пусть в «порту» танцуют другие, нам сегодня был другой маршрут.

А «красный» «Русский стиль» ничем не отличается от  «синего».

— Черепно-мозговая. Мужчина, лет сорок-пятьдесят. Повторяю: черепно-мозговая. Кажется, еще и сердце пошаливает.
— Фамилия? — спокойным голосом вторит пожилая женщина в приемной.
— Фамилия? — Удивился человек в белом. — Да какая к черту фамилия?! ЧП. Я же говорю, ЧП и сердце: на улице Фучика попал под «газель». Сейчас, вот паспорт. Ладно, записывайте: Александр, фамилия — Фучик.
— Фучик? Бывает же…
— Так. Кардиолог. Где кардиолог? Степан Михалыч! Ну наконец-то, здесь ЧП и по вашей части. Все… передаю.
— Светочка, Света! Быстренько томограмму и кардиограмму, — Степан Михалыч уже привык к быстрому темпу работы. А ведь воскресенье, да еще 27 февраля — собственный день рождения.
— Я ехал через «Автозаводскую». Неудобно, но что делать. Так ведь и не поделаешь ничего. А до больницы еще минут двадцать. Вы не знаете, как проехать побыстрее?

Четыре женщины-больные, лежащие в зале ожидания, приспособленном под палату, не знали. Палату от коридора отделяли лишь шторы, пристроенные сюда смекалистыми рабочими на все руки.

— Я и думаю, если бы мне до Пролетарки. До Пролетарки… Тогда ведь, наверное, ближе будет. — Шепотом. Меркнет свет и загорается снова. Иногда такое бывает в городской клинической больнице № 13.
— Так ведь… здесь же трамвай… он там, кажется, номер 167. — Красивый женский голос за занавеской из коридора ответил шепотом, и свет тут же потух. — Вы не беспокойтесь, сегодня починят. Это лампа такая…
— Правда? Значит, я все же попаду на Пролетарку? Это очень-очень хорошо.
— Степан Михалыч, резать нельзя. Да еще и возраст, не выдержит мотор…
— Что ж, Светочка, передайте его в ординаторскую, у меня там инфаркта сразу две штуки появилось. Сергея Николаевича найдите, говорю вам, Сергея Николаевича — он свободен, бутерброд жует в комнате отдыха. Он знает, надеюсь…

Сергей Николаевич жевал бутерброд, когда забежала Светочка и невнятно принялась объяснять про «газель». Кардиолог выбежал, прихватив с собой хирурга, который допивал невкусный кофе.

— Фучик? Сбили на улице Фучика? Надо же. Так что вы говорите Александр Анатольевич?
— Что? Что? Резать придется. Дальше не вижу смысла. Передавай в операционную.
— Наркоз, милочка, на два и шесть. Глубокий. Да, да. Глубокий, говорю. — Шепчет хирург. — Давление проверьте. Ну конечно, что мне, вас учить что ли?
— Юрий Александрович… — Светочка покраснела.
— Да, что вы, ну быстрей давайте. У нас мало времени. Куда вы там задевали кардиограмму?
— Юрий Александрович… — подняла глаза на хирурга Света. — Мне кажется…
— Он умер… — кто-то шепотом произнес сзади.

Страх. Как навязчивая идея проносится, цепляясь своими лапами за горло. Душит и улыбается. Вот он берет над тобой верх и нельзя уже ничего поделать. Остается борьба? Опять борьба. Да что же за страх это такой? Что он хочет? Неужели нельзя на него плюнуть? Нет, все же, наверное, можно. Но как? Как ему сказать «я плюю на тебя. Убирайся к черту. Теперь я Бог. Тебе меня не победить».

Но страх тоже боится. Он боится своего страха. А если застрелиться? Что тогда? Тогда страх отступит? Ему ведь совсем не нужно, чтобы ты застрелился, тогда он не сможет нагонять ужас на тебя. Страх боится этого. Страх боится своего страха. Только разгадай, только раскопай чего он боится: тогда ты Бог, ты победил и можно, наконец, заснуть после всей бессонной ночи.

Дуло приятно холодит висок. И страх отступает. Он боится, боится только того, что я нажму на курок. Тогда ему придется искать кого-то другого, чтобы нагнетать, наводить ужас.

Страх тоже боится, теперь смеюсь я, он боится своего страха… А ну-ка, реши мои задачки!

Похмеляться мартини, скажу я вам, занятие для аристократов или дегенератов. Лучше конечно же съесть пачку «роллтона». Или две.

Пришли к выводу, что «семицветик» — это суррогат Зоны. Мысли теряются, а разговор носит характер теннисного матча с использованием нескольких мячей.

Но хорошо, что есть ТТ. Можно пойти и исполнить наш репертуар. Давно мы так не пели.

И еще я понял, что радость нельзя заедать или запивать. Ее надо хранить в сердце.

Зара сидела мягко улыбаясь, а за ней простирался всей своей красотой город. Город снов, город радости, город счастья и надежды. И лицо Зары было таким мягким и ласковым, что хотелось забыть все страсти, всю неустроенность и быть счастливым. Колесо поскрипывало иногда, но совсем не было страшно. Парк всегда прекрасен и колесо обозрения, хоть и выглядит очень старым, все же доставляет радость.

Зара улыбалась. Она была так прекрасна, что мне хотелось петь. А вокруг проплывали деревья, и все казалось таким чудесным и великолепным.

— А как же мир? — она все также улыбалась.
— Но, ведь… мир не может ждать. Мир же не стоит. Он теперь никогда не стоит. Я так хочу, чтобы он стоял. Как раньше, помнишь? Просто так. Кататься здесь, смотреть на фонтаны и видеть поливалки. Но ведь… теперь февраль.
— Саша, Сашенька… — говорила Зара.
— Но это не твои слова.
— А разве в словах есть сила? Ты хочешь, чтобы она сказала «Сашенька». А сможешь ли ты спрыгнуть вниз, туда… Видишь, там растут тюльпаны.
— Тюльпаны? — не мог поверить я. А ведь и правда, внизу, там у подножия «колеса» расцветали тюльпаны. Но почему же я пытаюсь оправдаться?
— Просто у тебя есть своя свобода неволи. Разве ты забыл? Как в клетке. Дурачок…
— Мне не нужна больше такая свобода, — твердил я, — я так больше не хочу. Не могу. НЕ МОГУ, слышишь? Я хочу свободу воли, разве это так сложно? Разве сложно, когда у тебя есть своя свобода воли?

Зара засмеялась. А я смутился, не зная, что сказать. Но ведь внизу тюльпаны. А это очень важно. Также как важны и поливалки в 5 утра. Важен воздух пропитанный пылью. Важна ее улыбка и смех… Как все страшно изменилось. Я ведь его убить хотел, этого человека. Просто и легко, ногами добить, а если бы был пистолет, тогда бы размозжил голову. Что же произошло? Слишком много жестокости. Я их стал ненавидеть. Всех! Каждого! Когда каждый старается укрыться в своей квартирке. Это его неприкосновенная собственность, он включит телевизор и будет учить детей нравственности. Но разве есть в этом нравственность? Я вырос совсем с другими понятиями добра, зла, боли, счастья. Я не хочу ехать в метро свои 2 часа в день, чтобы укрыться в квартирке и учить детей нравственности: не убий, не сквернословь, когда у магазина они будут обращаться друг к другу «чухан» или «придурок». Хотя даже и не такими словами, а куда похлеще. Надо же! Я ведь в их время даже и слова такие боялся выговаривать.

Но Зара, миленькая, что же мне делать? Безысходность? Как же это страшно, если бы ты только знала…

— А что ты думал? Возможно, люди когда-нибудь будут обращаться друг к другу «ваша человечность». Ты устал? Что же значит твоя усталость? — Она провела рукой. — Гляди! Вон там! Это твои Цветные Сны!

Я обернулся. Там были горы. Теперь уже и они были усыпаны тюльпанами. А Зара замычала. Я посмотрел на нее. Но это уже была не та Зара. Изо рта торчал клык.

— Зара? — Попятился я. Мне захотелось спрыгнуть с высоты. Спрыгнуть и разбиться. Разбиться навсегда и умереть, чтобы больше не было скитаний и мозг перестал думать. И… я прыгнул. Оказывается это совсем не страшно — удивительно просто, и ты летишь вниз. Еще чуть-чуть и дух захватывает у земли. Но что же такое? Я не разбился, я оказался снова в кабинке «колеса» с Зарой. Да и не Зара это уже была, а Дракон. Мой Дракон, который говорил мне, снова и снова что я бессмертен. Но я не хочу быть бессмертным. Я снова прыгнул вниз – и опять оказался в кабинке со своим страхом. Это бесполезно, Дракон, ну отпусти меня, я прошу тебя, ну дай мне разбиться. Я так больше не могу, я иногда вскрикиваю, но ничего не проходит. Я же знаю, что ты хороший, ты ведь не плохой Дракон. Зачем же ты надо мной издеваешься?

Капли на лице. Это просто дождь, а может плачу это я. Я плакал. Как ребенок, помнишь, Зара? Как я боялся зубного врача? Я ведь тогда тоже плакал. И очень удивлялся, что женщина-врач совсем-совсем не страшная. Даже приятная, а я переставал плакать, когда она говорила «ну что же ты? это совсем не больно, как укус мураша. Тебя когда-нибудь кусал мураш?». Я успокаивался и отрицательно мотал головой. «Ну, это совсем-совсем не больно. Вот увидишь. Ну разве что чуть-чуть. А потом я дам тебе конфету. Ты ведь любишь конфету?». И я кивал головой. А где же эта сказка, Зара? Я хочу домой. Я устал.

Зара-дракон улыбалась. Я плакал, потому что хотел обратно, туда, где была сказка. Но нельзя туда попасть, потому что не летают самолеты. «Саша, Сашенька… ну перестань, ты ведь любишь ее. Не надо плакать, все будет хорошо. Не может же быть все так плохо». Я всхлипывал и слезы катились градом, потому как даже разбиться не могу. Боже, как же я устал.

Зара-дракон посмотрела устало и сказала:

— Биржевые котировки валютных операций претерпевают значительные волнения. Но как уверяют эксперты, это не так серьезно… А теперь о погоде — сегодня в Москве переменная облачность, температура минус шесть, минус семь…

Телевизор включился ровно во столько, на сколько я поставил будильник. Ему было все равно когда включаться… Лицо было мокрым — я плакал во сне. Еще совсем недавно я прыгал со стены…

Проигравший теряет все. Это правило. Еще одно — проигравший выходит на последнем для него этаже — первом.

Никогда не играл в эту игру. Четыре игрока за столом. Еще больше зрителей вокруг него. Они отражаются в большом, на всю стену, зеркале. Раздают карты — лифт начинает спускаться.

Игроки мне знакомы. Но это не те, с кем хотелось бы сыграть. Да и вообще, это не место, чтобы играть в карты. Оглядываю лифт. Обычный, грузовой; со стенками, отделанными полированным деревом; столом посередине; зрителями, расположившимися у дверей и зеркалом, напротив них.

«Очень медленно спускаемся», — думаю я. То ли здание такое высокое, то ли скорость лифта не соответствует обычной.

Я смотрю в лицо игроку, сидящему напротив. Он что-то говорит, но я не слышу — я занят движением лифта. Я погружаюсь все глубже и глубже.

Я знаю, что буду должен выйти, когда лифт остановится. Ведь я не умею играть и правил мне никто не объяснял. Остается только ждать. Я раскрываю свои карты.
Лифт замедляет ход и останавливается. Открываются двери. Игрок, сидевший по мою левую руку, встает и медленно выходит, а его место занимает один из зрителей. Остальные зрители отправляются вслед за проигравшим. Как, я не проиграл?

Двери закрываются. Лифт начинает подниматься. Игра продолжается…

Я не слышал от тебя так долго. Хотя это была всего неделя. И подумал я единственное, что могло придти мне в голову: ты меня разлюбила. Встретила кого-то. Влюбилась. И больше я не могу прикоснуться к тебе через два часовых пояса.
Мысли уводили вперед. Все вокруг стало серым и больше не отливало золотом твоих волос. Я не чувствовал запахов, не слышал звуков.

Рубцом на сердце застыла твоя улыбка. Такая добрая и теплая. Самая любимая улыбка на свете.

Больнее всего становилось за мир из капель. За созерцательную лавку. За тепло правого кармана твоей куртки. За наши прогулки. За мою проигранную партию в бильярд. За твои письма и звоночки.

Боль стремилась дальше. Струилась по венам. Скатывалась мятыми простынями и стучала в висках, перерождаясь в страх

Я боялся нарушить твое молчание. Потому что где-то в глубине сердца надеялся, что ты любишь. Любишь! И что просто не можешь дать о себе знать.

Но ты была. И есть. И будешь. Только давай мне об этом знать.

People are strange when you’re a stranger

Ну не хотел я приходить. Не хотел ни с кем знакомиться. И не было у меня никакого настроения. Хотелось остаться один на один со своей грустью. И еще мне показалось, она не сказала, конечно, но мне показалось, что она меня разлюбила. Встретила кого-то и разлюбила. Оставила одного. На всем белом свете.

Faces look ugly when you’re alone

А когда я шел по улице в сторону снимающего боль порта, я встретил собаку. Одинокая и белая она стояла посреди дороги. А потом мы еще долго оглядывались друг на друга.

Women seem wicked when you’re unwanted

Порт не снял боли. Напротив, стало еще хуже, оттого, что там была она. Которая уже не нужна. О которой и не хочется думать. Которую и не хотелось видеть. Я повернулся и вышел к таксистам, которые почему-то по-английски предлагали такси.

Streets are uneven when you’re down

Назад идти было легче и быстрей. Может быть, потому что привык, а может быть, потому что уже ничего не ждал.

When you’re strange
No one remembers your name