Во избежание последующих проблем, будьте счастливы…

Она стояла в самом центре. В сердце этого города. Москва била своими красками, обнимала запахами, будоражила шумом…

Она видела пьяных веселых девиц, буквально ползком поднимающихся из подземелья, крытого куполом; видела иностранцев с вожделением смотрящих на этих девушек; видела молодых парней, матерящихся на иностранцев; видела откормленных милиционеров, обсуждающих молодежь; видела приезжих с Кавказа, которые с опаской посматривали на милиционеров.

Грязь и мерзость облепили ее со всех сторон. Она жадно вдыхала, но с каждым вдохом становилось больней. Сердце пульсировало. Оно бешено колотилось и все вокруг двигалось ему в такт.

Хотелось остановить все. Но это невозможно. Слишком тяжело расставаться с этой вредной привычкой. Привычкой жить.

Сколько я ее знаю? Я не помню, когда в первый раз увидел ее и как при этом себя чувствовал. Помню, что понравилась. А дальше, забыл. Вспомнил только после, когда знакомились в порту.

А потом я, кажется, видел в ее глазах грусть. И говорила она о том, что хотела бы изменить свою жизнь.

Долгое время я не видел ее. А когда видел, то всегда заглядывал в глаза. Но знал точно, что ничего не изменится.

В прошлую субботу я снова увидел ее. И опять она выдыхала дым. И опять рядом с ней были лица, которые уж точно не в силах сделать так, чтобы грусть в ее глазах улетучилась.

Что она будет делать дальше? Выйдет замуж и уедет отсюда? Найдет кого-нибудь, кто будет любить ее. А вот она на это уже не будет способна. И грусть в ее глазах никуда не денется…

Она мягким кошачьим движением высовывает свою левую ножку из-под одеяла и пытается дотянуться ею до моего колена. Я делаю вид, что не замечаю этого и продолжаю читать ей вслух Ремарка.

Наконец ее пальчики дотрагиваются до моего колена и она ведет ими вверх. Не отрывая взгляда от книги, я кладу свою руку на ее пальчики и нежно их пожимаю.

Она зажмуривает глазки и тихонько смеется. Я улыбаюсь ей в ответ. Пока ей немного больно смеяться, но я точно знаю, что скоро она совсем поправится, и мы вместе пойдем по весеннему проспекту. Солнце будет путаться в ее волосах, и все для нас будет только начинаться…

«Если я умру, ты заплачешь обо мне?»

Действительно, а кто заплачет? Ну, кто-то подумает, за что так, или, почему так быстро. А в общем, никому не будет дела и все будет по-прежнему.

И снилось мне море, а вдалеке белел парус. И входил я в воду и видел рыбок, гоняющихся друг за дружкой. И говорил кому-то: «Славная графика, да? Наконец-то научились рисовать так, что море кажется реальным. Вон, даже рыбки как настоящие, а ногами дно чувствуется».

Но я точно знал, что до паруса никогда не добраться. Море, ведь оно нарисованное, хоть и волнами. И даже если будешь идти, то никогда не погрузишься в воду, а будешь плестись по щиколотку, а потом упрешься в невидимую стену.
Станешь бить о нее кулаками, а парус будет все так же белеть там, где море целует небо…

А потом я потерял зубы. Пять, вместе с десной, справа на нижней челюсти, начиная с самого крайнего. Я долго искал их. Ведь карта игры была очень большой, но я все-таки нашел десну в грязной раковине, очистил зубы от десны и вымыл их. Зажав их в руке, я проснулся. Провел языком по тому месту, где их не было. Все пять оказались на месте.

«Если я умру, ты заплачешь обо мне?»

Как будто все перевернулось с ног на голову. «Хаос в хаосе есть порядок и суть!». Мерзнет спина и постоянно кажется, что мы проиграли войну и теперь нас ждет ядерная зима. Пусть где-то плюс 19, здесь же идет снег. И не по-весеннему одетые.

А ночью было страшно от того, что стеклянные осколки могут поранить. Трехлетний ребенок бросал в меня треугольными осколками трехлитровых банок, и я точно знал, что если он попадет, то я уже никогда не вернусь.

А потом Муслим со всего размаху раскроил его череп такой же банкой, которая вдребезги разбившись, звучала колокольчиком в моих мозгах.

Human after all…

Сегодня ночью мне приснилась вышка. Белая вышка на фоне черного неба и моря. Тьма была настолько черной, что сливалась в одно тягучее как нефть, пятно.

С вышки в бездну прыгали человечки. Они были так далеко, что я видел муравьев в плавках, вскидывающих руки и ныряющих в черноту. Одни прыгали солдатиком, другие выполняли сложнейшие упражнения перед тем, как исчезнуть во тьме.

Со мной кто-то говорил. Он рассказывал про этих человечков, называя их по именам, упоминая их детей, друзей, родственников. Я узнавал все о каждом из них, пока они летели в пустоту. Но я не жалел их. Я знал, что это — инициация.

Я знал, что должен тоже прыгнуть. Но мне мешал страх, ветром срывающий человечков с вышки. Мешали оставшиеся за спиной лица, места, недосказанные слова, недоделанные дела.

***

Я прыгну. Я обязательно прыгну. Ведь я — человек…

— ну че там, на горизонте?
— на горизонте долгая жизнь!
солнце
море
по песочку босиком!
босса нова
вечером коктейль
соленые потрескавшиеся губы
загорелая кожа

— ты с ума сошел
— ну и что?
— март подходит к концу
— март кончил
— свою гнусную песнь
— впереди только хорошее
смерть позади! любовь выживет все!
у меня на руке замазкой написано любовь
а замазка долго держится
все смотрят и удивляются

— я люблю ее
— я знаю
как же по-другому?
— и пошли все к чертям!

Март подходил к концу. И я еще не знал, что на следующее утро пойдет снег, который к вечеру растает. А пока были жесты и простые фразы. Простые до глубины. Это как смотреть в кристально чистую воду: видишь дно, а как оно глубоко, сказать не можешь.

«При мне нашли папку с протоколом: на одной странице было нарисовано лицо, а на другой — вопрос о смысле моей жизни. А вся остальная страница была исписана ответом, и это было только одно слово: ЛЮБОВЬ…»

И стучало мое сердце в такт с ее сердцем и так хотелось, чтобы двойник ее успел возвратиться в зеркало. Но ворон приносит рыбу только тем, кто его ждет.

Смысл жизни есть, это — любовь. Просто. Вот только бы найти живую и мертвую воду.

Март подходил к концу. Ермолов смотрел в окно. Внизу суетились люди, выстраиваясь в очереди. Люди кричали о свободе и совести. Внизу, там на площади, под палатками разъяренная толпа выжидала противостояние. Ермолов был уже стар для всего этого. Он знал о старости многое.

«Господи, да что же случилось, — думал он, — что же произошло? Мы ведь боролись не для всего этого. А сколько времени-то прошло. Семьдесят лет, да семьдесят…»

Кабинет молчал. Совет Министров опустел еще несколько часов назад. В такой тишине шаги за дверью раздавались так отчетливо, будто по вискам стучали чем-то тяжелым. Шаги приближались, становясь все громче и громче. Дверь распахнулась, Ермолов не повернулся — он все также смотрел в окно. Моросил дождь, создавая грустную атмосферу одиночества.

— Товарищ генерал, — запнулся голос сзади. — Мне кажется, мне кажется… вам пора.
— Пора? — повторил Ермолов, — разве бывает пора? Разве когда-нибудь приходит такое время? Куда же вы все делись? Струсили, испугались кучки остервенелых юнцов.
— Время. Время дорого. Нужно уезжать, я ничего не могу поделать. Машина уже ждет.
— Знаешь, Каюмов — он наконец повернулся, — семьдесят лет прошло. Семьдесят. Эта цифра должна чего-то значить в жизни человека.

Каюмов замялся. От него, и в правду, ничего уже не зависело.

— Нет, Каюмов. Я не поеду, никуда не поеду. Я останусь здесь. Здесь, в этом кабинете: пусть они попробуют взять меня. — Он взял со стола револьвер и снова посмотрел в окно. — Я не собираюсь стреляться. Мое время и так уже подошло.

На площади готовились к штурму. Люди с седыми бородами выкрикивали в мегафоны призывы, размахивали руками. Они предвещали горечь, обиду, говоря, что время подошло. Город горел, сползая в пропасть.

Генерал посмотрел на револьвер. На холодном дуле ствола была выгравирована надпись: «На долгую память о боевых победах. Фрунзе». Сердце уже так не колотилось, оно вдруг закололо со страшной силой и Ермолов покачнулся. Каюмов ждал.

— Каюмов… Каюмов… — горько сказал он. — Эта земля подарила мне родину. Подарила семью, счастье. Я сражался за нее, тогда в двадцатых. Твой отец тоже сражался. За каждую пядь, за каждый клочок этой площади. За людей, за здравие. Сражались за то, чтобы не было больше боли и горечи. Вероятно, мы били их отцов и дедов. А теперь они хотят взять реванш. А мы испугались.
— Теперь другое время, — сухо сказал Каюмов. — Они хотят свободы…
— Революции без жертв — ничтожная ложь. Так ведь?
— Так.
— Так куда же вы все делись? Предатели. Ты видишь эту шашку? — он показал на стену, где красовался стальной клинок, заключенный в ножны. — Этой шашкой мы били Ибрагимбека. Этой шашкой мы строили город. Этой шашкой мы ковали справедливость. Или… не знаю.
— Они тоже хотят справедливости.
— Справедливости, — повторил Ермолов. — Иди Каюмов, дай мне еще десять минут, я спущусь позже.

Шаги отдалялись по тихим коридорам красного здания. Ермолов сел в кресло и повернулся к окну.

«Дождь… — думал он. — Тогда тоже был дождь. Вон там стоял памятник. Мы его сами ставили. Ехать? Куда же ехать? Да и зачем. Нет, нельзя так»

И снова сердце закололо, будто иглой вонзилась крепкая стрела. Ермолов закрыл глаза, собираясь с мыслями, револьвер выпал из рук. Он больше не смотрел в окно — сердце остановилось, уносясь в даль к жаркому восточному солнцу перемен…